— А о чём ты разговаривал с Нобору Какиути?
— Но я ведь вам уже говорил. У меня птичка перестала гадить, вот я его и спрашивал, что мне делать. Какиути ведь мастак приручать птиц.
А я уже дважды терпел неудачу, дохнут они у меня. Он-то ни одной не потерял, выкармливает, пока они не вырастут, а потом отдаёт кому-нибудь из наших, из нулевой зоны.
— Ну, и что было потом?
— Откуда я знаю? Вдруг что-то как ударит, словно душу вдруг из меня вышибли, и всё.
По его словам, Ота не помнил больше ничего: ни как его тащили на носилках в медсанчасть, ни как потом переносили в больницу, ни как он рыдал, ни как его осматривал Тикаки. То есть по всем признакам у него было более широкое, чем при синдроме Ганзера, истерическое расстройство сознания типа А. Но что если на самом деле Ота всё прекрасно помнил и только разыгрывал потерю памяти? Тогда от диагноза Тикаки не оставалось камня на камне. В его ушах снова зазвучал голос начальника зоны Фудзии: «Уж на то, чтобы прикидываться сумасшедшим, у этого типа ума вполне хватит». С одной стороны, налицо были все симптомы, вплоть до мельчайших, но с другой — не исключено, что Ота был просто виртуозным симулянтом. За время своей работы в тюрьме Тикаки не раз встречался с подобными ловкачами и несколько раз даже попадался им на удочку.
В тюрьме легче жить, ежели ты сумасшедший. Тем, кто во время слушания дела обнаруживает признаки слабоумия или психического расстройства, обычно смягчают наказание, к тому же условия в госпитале куда приличнее, чем в камере, — там и кормят лучше и дисциплина не такая жёсткая. Опять же — выход из камеры на приём к врачу какая-никакая смена обстановки, новые впечатления. Поэтому к Тикаки, единственному психиатру в тюрьме, стекались толпы пациентов. Он выслушивал многочисленные жалобы на боли в самых разных частях тела, от макушки головы до кончиков пальцев. Кто-то громко и многословно нёс всякий вздор, кто-то жаловался на бессонницу и требовал снотворного, кто-то наоборот просил, чтобы ему прописали что-нибудь тонизирующее, потому что он испытывает постоянный упадок сил и сонливость. Некоторые бессмысленно плакали. Другие постоянно смеялись собственным мыслям, нервируя окружающих. В первое время Тикаки по университетской привычке старательно осматривал каждого и старался назначить ему подходящее лечение, за что регулярно получал нагоняй от главврача: мол, большинство приходящих к нему на приём пациентов, если не все, — симулянты, и если он каждому будет выписывать лекарство, то госпитальная аптечка, и без того бедная, быстро опустеет. Постепенно Тикаки стал осмотрительнее, набрался опыта и научился различать, кто симулирует, а кто нет, но вот совсем недавно снова попался. Заключённому с синдромом одичания, который ел в камере свои экскременты, он поставил диагноз «шизофрения», тот был признан на суде психически неполноценным и отправлен в городскую больницу. Но через полторы недели он полностью выздоровел и был выписан из больницы, после чего написал Тикаки весьма язвительное письмо.
«Я размочил в воде чёрный хлеб, выложил его на раздаточное окно и нарочно во время обхода стал есть. Вы мне очень помогли тем, что признали у меня психическое расстройство».
— Ты говоришь, что внезапно потерял сознание? — спросил Тикаки. — Ну, это ладно, а вот говорят, ты хочешь подать жалобу о нарушении Конституции, это правда?
— Да, хочу, — ничуть не смутившись, подтвердил Ота. — Сейчас как раз пишу судье план-проспект дополнений к рапорту. Тут нет словаря, и у меня не очень хорошо получается. Доктор, вы бы вернули меня в камеру поскорее. Мне тут не нравится.
У Оты задёргалась желтоватая щека.
— Будешь хорошо себя вести — отправлю в камеру. Но если у тебя по-прежнему бывают провалы в памяти, тебе пока ещё рано туда возвращаться.
— Да нет, я в порядке. Не будет у меня никаких провалов. Сейчас очень важное для меня время. Может, удастся заставить судей понять, как страдают приговорённые к смерти. Вот и адвокат считает, что стоит попробовать. Чуть-чуть подтолкнуть, и такое бесчеловечное наказание станут считать нарушением Конституции. Всем же будет лучше. Я не о себе забочусь, я человек пропащий, убьют меня, не убьют — всё равно. Но некоторых просто жалко убивать. Вот Какиути, к примеру. Он ведь никому не сделал ничего плохого. Так, пошалил неудачно, и в результате погибло несколько человек. По мне, так эти, которые производят азот и отравили ртутью тысячи людей, куда вредоноснее.
— Значит, заботишься об общем благе? Ты сам это придумал? — спросил Тикаки. Он неторопливо прохаживался по палате, заложив руки за спину.
— Да ладно вам, доктор. — Ота рассмеялся. — Странные вещи вы говорите. А как ещё можно придумать, если не самому?
— Ну, может, тебя научил кто. К примеру, тот же Какиути.
— Не надо так шутить! — Ота энергично затряс головой. — Какиути согласен со своим приговором. Он говорит, что заслужил смертную казнь, и совершенно спокойно ждёт, когда его убьют.
— Ну, тогда Кусумото. Он ведь из интеллигентов…
— Ну и шуточки у вас, одна другой хлеще! — Ота гневно уставился на Тикаки, всем своим видом выражая крайнее возмущение. — Стану я слушать, что болтает Кусумото! Да я его терпеть не могу!
— Ладно-ладно, успокойся. — Тикаки уселся на койку рядом с Отой. — Извини. А в чём основные пункты твоей жалобы? Я имею в виду, какие аргументы ты приводишь, утверждая, что смертная казнь — слишком жестокое наказание и потому не соответствует Конституции?
— Вы серьёзно спрашиваете? — Ота отодвинулся, подозрительно глядя на доктора.
— Серьёзно. — Тикаки подался вперёд.
— Ну, хорошо. Если вы серьёзно, то я тоже отвечу серьёзно. Понимаете, мы, смертники, боимся вовсе не того, что нас вздёрнут на виселицу. Конечно, если об этом задуматься, то боязно, но ведь умираешь-то мгновенно, каким бы манером тебя ни убивали — будь то виселица, будь то электрический стул или гильотина. Миг, и тебя нет. Так что виселица ничуть не хуже всего остального. Страшно другое — не знать, когда именно тебя убьют. Ведь как это бывает — сначала суд, одно заседание, другое, потом наконец выносят приговор — смертная казнь, но никто не знает, когда этот приговор будет приведён в исполнение, это решает лично министр юстиции и отдаёт соответствующий приказ. Вы только подумайте — никто, кроме министра, не знает, когда и каким образом тебя казнят! Вот что чудно! Приговорят тебя, скажем, к смертной казни и несколько лет не трогают, а потом в один прекрасный день этот министр юстиции, сидя в сортире и извергая из себя говно, вдруг вспоминает о тебе и решает — всё, пора, и тебя тут же убивают. Разве не странно — человека лишают жизни, убивают только потому, что другому человеку неожиданно взбрело это в голову? Все эти годы мы каждый день, — слышите? — каждый день, трясёмся от страха, не зная, когда нас убьют, и наши страдания во много раз, в тысячу, две тысячи раз превышают количество дней, здесь проведённых, а министру до всего этого и дела нет! Да с какой стати мы должны мучиться, пока министру в сортире не втемяшется, видите ли, в голову, что уже пора? Или, может, вам кажется, что так гуманнее — когда после приговора нас на неопределённо долгий срок оставляют в живых? А ведь это ожидание смерти и есть самое страшное, лучше уж сразу умереть. Неужели вы считаете, что это гуманно? А, доктор? Ведь осуждённые тоже люди, они тоже страдают. Многие давно смирились с мыслью, что их ждёт смертная казнь. Так почему бы не убить человека побыстрее? Разве мало одной казни? Зачем эти лишние муки? И что самое нелепое — ведь никакой закономерности здесь нет. Иногда приговор приводят в исполнение почти сразу. А иногда — вот как у Тамэ или Кусумото — человека оставляют жить и не трогают в течение долгих лет. Получается, что не все приговорённые равны, дискриминация какая-то получается. Разве это справедливо? А? Как вы думаете, доктор?