Но здесь, в нулевой зоне, дело обстоит немного иначе. Как только раздаётся стук опускаемой сигнальной рейки, постовой тут же инстинктивно настораживается, потом бросается вперёд, словно паук на попавшую в его сеть жертву. Быстрота реакции придаёт движениям здешних надзирателей особую значительность, делает их похожими скорее на ловких администраторов, чем на слуг.
Камеры здесь тоже устроены иначе. Двери выкрашены наисвежайшей жёлтой краской, латунные части отполированы до блеска. Они вроде бы такие же, как в других зонах, однако сделаны из лучших материалов, к тому же здесь явно тратится больше усилий на поддержание их в хорошем состоянии. С первого взгляда понятно, что за каждой из этих дверей содержится чрезвычайно важная особа.
Вступив на территорию нулевой зоны, Тикаки невольно вздрогнул, словно его вдруг ударили под дых. Это место было хорошо ему знаком о, он часто заходил сюда, чтобы осмотреть кого-нибудь из заключённых, к примеру того же Тёскэ Оту, и всё же каждый раз у него возникало какое-то странное ощущение, к которому он никак не мог привыкнуть. Вот и сейчас ему вдруг показалось, что он на похоронах. Кто-то читал сутру, в воздухе веяло запахом смерти. Хотя вроде бы никаких оснований для этого не было: вокруг было светло и чисто. Со своего поста им энергично отдавал честь хорошо ему знакомый старший надзиратель Таянаги. Фудзии, который был значительно моложе этого надзирателя, небрежно козырнул в ответ. Опять послышался голос, читающий сутру. Приглушённый железной дверью, он тем не менее звучал достаточно громко и заполнял всё пространство, словно голоса цикад в разгаре лета.
…так сказано: «В преступлениях погрязшему должно одно — произносить имя Будды. Все мы живём, осенённые его милостью, и хотя мрак заблуждений этого мира застилает наш взгляд и глаза не видят его, свет великого милосердия вечно нас освещает». Великий учитель Гэнку, озарённый светом Учения…
Какой странный запах. Разумеется, смертью здесь никак не может пахнуть, но почему-то именно это сразу же приходит в голову. К запаху человеческого тела и пота, который присутствует во всех тюрьмах без исключения, примешивается ещё какой-то дополнительный неприятный запах, раздражающий слизистую носа. Фудзии приказал открыть камеру Сюкити Андо. Надзиратель Таянаги покинул свой пост и, шаркая, легко понёс своё тучное тело вперёд. Как будто шёл в атаку на противника во время состязаний по дзюдо. Голос стал ещё громче, он резал слух.
О Великом обете молва разнесётся по миру зла… И вера поможет тебе прервать постоянный круговорот рождений и смертей, вырваться из этой обители и вступить в мир блаженства — покоя и недеяния…
— Это Катакири, — объяснил Фудзии. — Он понял, что кто-то пришёл, и нарочно старается погромче.
— Кажется, мы не совсем вовремя. — Оторвавшись от глазка, Таянаги прищёлкнул языком.
— А что такое?
— Как бы вам это сказать… Он дрочит… Как раз в самом процессе.
— Ну и ладно. Открывай. Он сегодня с обеда чудит, я хотел, чтобы доктор его осмотрел.
Дверь решительно открыли. Юноша стоял на циновке в центре камеры лицом к двери. Белели обнажённые длинные ноги. Ухватив себя за передок обеими руками, он продолжал онанировать. Судя по всему, присутствие посторонних ему совершенно не мешало, наоборот, с торжествующим видом он кончил прямо у них на глазах. При этом на лице его не было ни малейшего смущения, как будто он занимался самым естественным делом, и в результате зрелище не производило впечатления чего-то непристойного. Надев штаны, он поклонился, словно циркач, закончивший номер.
— Ну ты даёшь! — сказал Фудзии. — Какого чёрта ты этим занимаешься средь бела дня?
Андо широко улыбнулся. В его улыбке чудилось что-то жутковатое. Хотя вообще-то у него было довольно привлекательное, с правильными чертами лицо. Вот только длинные ресницы казались накладными, а щёки — напудренными.
— Я тебя спрашиваю, почему ты средь бела дня взялся за своё?
— Захотелось и взялся. — Андо обеими руками погладил себя по ширинке. Брюки на нём были в обтяжку, и выпуклость впереди ясно вырисовывалась.
Тикаки вдруг вспомнились двадцать три шарика, вставленные в крупный член Сунады. Член Андо был куда лучшей формы и гораздо более опрятный. Ему вдруг живо представился великолепный труп Сунады, распростёртый на анатомическом столе. Ещё миг, и он сменился отрочески хрупким трупом Андо. Это видение невольно взволновало Тикаки, и он неожиданно ощутил странное желание. Фигура стоящего перед ним Андо вдруг показалась ему непристойной.
— Ты что, до ночи не мог потерпеть? — шутливым тоном спросил Фудзии.
Внезапно Андо расхохотался.
— Так разве ночи хватит? Я за день должен кончить раза три или четыре. А вы, начальник, сколько?
— Не твоё дело!
— Ну, у вас жена красотка. Нихэй говорил. Уж конечно, при такой жене можно обходиться и без собственной динамо-машины. Да, кстати, ведь я написал заявление, чтобы мне разрешили пользоваться бумагой для рисования и пастелью, а ответа до сих пор нет как нет. Интересно, почему? Я хочу рисовать. Я, конечно, не великий Хирасава, но почему бы не попробовать? К примеру, портреты мне удаются очень даже неплохо. Обещаю, что начну с вашего, господин начальник.
— Да ведь ты всего две недели назад получил разрешение на тушечницу и кисть! Ты всех достал, требуя, чтобы тебе дали возможность заниматься каллиграфией, и что из этого? Тебя хватило всего на день. Верно?
Таянаги кивнул и почтительно добавил:
— До этого он придумал лепить из глины, потом были сухие цветы, и каждый раз его хватало всего на день. Он вечно так: то за одно хватается, то за другое, и всё ему тут же надоедает.
— Вот видишь? Садись-ка сюда, Андо. Мне нужно с тобой поговорить. Может, и вы, доктор, войдёте?
Фудзии вошёл в камеру и сел, неловко скрестив длинные ноги. Дождавшись, пока сядет Тикаки, он сделал знак надзирателю Таянаги, чтобы тот закрыл дверь. Пол был липкий, от циновки возбуждающе пахло спермой. Вблизи было видно, какая белая и гладкая у юноши кожа, он казался совсем юным. Одет он был тщательно, даже щеголевато, и, хотя заключённым мужского пола не разрешалось пользоваться средствами для волос, у Андо они лежали волосок к волоску, может быть потому, что он пригладил их, смочив водой. Он пытался сидеть в церемонной позе, но, судя по всему, нервничал и ёрзал задом по циновке.
— Андо, всё, что ты говорил, — наглая ложь.
— Это вы о чём?
— Разве не ты говорил, что Сунада хочет покончить с собой, приняв снотворное?
— А, это… Так мне сказал Кусумото.
— А он клянётся, что никогда ничего подобного не говорил.
— Врёт. Я точно слышал от него. Он мне нашептал это на ухо сегодня утром на спортплощадке. Ну я поверил и сообщил вам. И чего вы на меня взъелись? Лучше бы уж я ничего не говорил. Теперь буду держать язык за зубами.
— То есть ты хочешь сказать, что это Кусумото мутит воду? Ну ладно, если что ещё услышишь, немедленно докладывай. Понятно? А это наш доктор Тикаки. У него были большие неприятности из-за твоего донесения насчёт самоубийства Сунады.
Андо почтительно склонил перед Тикаки голову, потом уселся поудобнее, скрестив перед собой ноги; впрочем, и в этой позе он, очевидно, чувствовал себя не в своей тарелке, потому что тут же вскочил и пересел на стоящий у окна стул, он же унитаз. Из-под тщательно отглаженных брюк виднелись красные шерстяные носки. Ни дать ни взять — беспечный юноша из хорошей семьи.