— Я не ожидал, что ты боишься смерти. Да и как может бояться смерти человек, который верит в Воскресение Христово?
— Очевидно, моя вера недостаточно глубока, увы. К тому же…
Тут Кусумото внезапно замолчал. Широко раскрыв глаза, он снова уставился в стену и закусил губу, словно превозмогая внутреннюю боль. На лбу, словно осколки стекла, заблестели капельки пота.
— Что с тобой? — Сбросив пальто, Тикаки приблизился к Кусумото. Но тот покачал головой и натянуто улыбнулся в ответ.
— Ничего особенного. Всё в порядке.
— Опять приступ?
— Да. Но ничего страшного, всё уже прошло.
— Ложись-ка лучше. Не стоит пересиливать себя. Я ведь нарочно дал тебе разрешение на постельный режим.
В Тикаки снова проснулся врач, и он взял руку Кусумото, чтобы измерить ему пульс. Внутри влажного холодного запястья, словно придавленное насекомое, билась толстая лучевая артерия. Пульс учащённый. 120 ударов. Выпадение пульса. Дважды за минуту. Наверняка результат нервно-психического перенапряжения.
— Стели матрас и ложись, — приказным тоном сказал Тикаки.
— Да нет, ничего, — категорически отказался Кусумото.
— Однако, ты упрям. — Тикаки перестал прощупывать пульс и подмигнул Кусумото, на лице которого уже появилась прежняя улыбка.
— Я хотел бы продолжить наш разговор. От вас, доктор, узнаёшь много нового, такого, что помогает лучше понять себя самого. Ничего, что я вас задерживаю? Вы не спешите?
— Нет, ничего. Продолжим наш разговор о страхе смерти.
— Хорошо, но, может быть, вы хотели что-нибудь ещё узнать о моей матери? Вы удивились, когда я сказал, что раньше меня не радовали свидания с ней. А потом с кладбища мы почему-то перешли на общество «Белая хризантема» и трупы и больше к матери не возвращались…
— Да? А я уже и не помню.
— Я сказал, что мать купила мне место на кладбище и что я был против.
— Ах, да. После этого мы отклонились от темы, и разговор неожиданно принял какое-то странное направление…
— Дело в том, что мать никогда меня не понимала. Она работала учительницей в женской гимназии, сейчас это, кажется, женский лицей, преподавала там родной язык; в дневное время её никогда не бывало дома, и я всегда чувствовал себя одиноким и заброшенным. Судя по всему, её волновали только мои школьные успехи, а поскольку я был отличником… В раннем детстве меня часто мучили братья, но мать, возвращавшаяся домой только к вечеру, об этом не знала, она всегда считала, что мы прекрасно ладим. Когда я учился в шестом классе начальной школы, началась Тихоокеанская война, и я, как все тогдашние дети, тут же заделался ярым монархистом и милитаристом, мать же, хотя сама как истая католичка была настроена против войны, не сделала ничего, чтобы вывести меня из заблуждения. И таких примеров можно привести множество. Она никогда не понимала меня: ни когда я совершил преступление, ни позже, когда меня посадили в тюрьму, ни теперь.
— То есть между вами отсутствовало какое бы то ни было взаимопонимание?
Кусумото отпрянул, как будто его толкнули. Потом, опустив голову, тихо проговорил:
— Значит, вы всё-таки читали.
— Читал, — решительно сказал Тикаки. — Когда ты набросил на меня пальто, я невольно подумал о твоей матери, которая тебе его подарила, и, естественно, мне тут же вспомнилось предисловие к «Ночным мыслям».
— Да, я так и подумал, когда вы внезапно замолчали. Автор этого предисловия слишком суров ко мне. Вообще, профессор Намики слишком категоричен в своих суждениях. Он считает, что у меня явно не всё в порядке с психикой, что я абсолютно лишён чувства сострадания. Я готов признать, что психически неполноценен хотя бы потому, что я убийца, то есть совершил преступление, на которое нормальный человек не способен. Но меня огорчает, когда эту психическую неполноценность сводят к душевной бесчувственности. Действительно, мать не понимала меня, действительно, я был на неё в обиде. Но это вовсе не значит, что я ей не сочувствовал. Я всегда хотел, чтобы она любила меня так же сильно, как любил её я. Боюсь, впрочем, что в слове «любовь» есть некая опасная отвлечённость. Да и способно ли одно слово выразить всю полноту этого чувства, такого глубокого, тёплого? Ах, доктор, я чувствую себя неловко-косноязычным, когда говорю о матери. Поймите одно — я теперь совсем другой человек, не имеющий ничего общего с автором «Ночных мыслей». Теперь я полностью доверяю матери. Я люблю её и не стесняюсь говорить об этом.
— Ну, я тоже не во всём согласен с автором предисловия. Профессор Намики, критикуя заключение Аихары, в конечном счёте соглашается с его выводом о том, что у тебя бесчувственная психопатия. У меня же этот диагноз вызывает большие сомнения. И наш сегодняшний разговор ещё более меня в них укрепил. По-моему, и профессор Намики, и эксперт Аихара несколько односторонне подходят к вопросу о твоей вере. «Его вера носит слишком рациональный характер, то есть не может считаться подлинной» — так, кажется, сказано в заключении, но понимают ли они сами, что такое вера? Честно говоря, я и сам этого не понимаю, но по крайней мере хочу понять. Они же абсолютно безразличны к вопросам веры, мало того, все верующие, по их мнению, имеют психические отклонения, то есть не соответствуют образу среднестатистического японца…
Тут Тикаки вдруг заметил, что Кусумото не слушает его, а сидит с отсутствующим видом, уставившись в стену.
— Что с тобой?
— Простите. Я вдруг вспомнил даму, которая сегодня ко мне приходила. Она из правления «Общества утешения приговорённых к высшей мере». Якобы прочла «Ночные мысли» и интересовалась, не соглашусь ли я написать ещё что-нибудь в этом роде и опубликовать…
— Но это же прекрасно! Обязательно напиши.
— Видите ли, у меня больше нет никакого желания писать. Я ответил ей решительным отказом.
— Вот как? Почему?
— Я и так запятнал своё имя и больше не хочу привлекать к нему внимание. Меня часто, хотя и не так часто, как в былые времена, просят о свидании журналисты, газетчики, но я всем оказываю. Очень жалею, что и этой даме не отказал.
Тикаки вдруг вспомнились слова начальника зоны Фудзии о том, что какая-то студентка приходила к Кусумото на свидание, но начальник воспитательной службы не дал ей разрешения, и Кусумото по этому поводу впал в депрессию.
— Ну, наверное, тебя навещают самые разные люди, — начал Тикаки, соображая, как лучше навести разговор на студентку. — Матушка, твой духовный отец, ну кто ещё? Может, кто-нибудь из тех, с кем ты переписываешься? Говорят, после публикации «Ночных мыслей» тебе многие пишут…
— Да, такие тоже иногда приходят, и я им очень благодарен. Но, знаете, когда посетителей слишком много, это, честно говоря, начинает раздражать.
— Сегодня к тебе тоже кто-нибудь собирался прийти?
— Да… — Взгляд у Кусумото стал насторожённым.
— Кто-то из тех, с кем ты переписываешься? — сказал Тикаки и тут же пожалел, что поспешил и, очевидно, всё испортил. Пока он соображал, как исправить положение, где-то рядом снова начали читать сутру. Мощный, какой-то нутряной голос неприятно отдавался в ушах. Тикаки ухватился за него как за соломинку.
— Он что, всегда читает сутры?
— Да. Ему единственному дано особое разрешение.
— Вот ужас-то! Эй, послушай, у тебя что, опять приступ?
Лоб Кусумото снова покрылся мелкими капельками пота. На этот раз приступ, судя по всему, был более сильным: глаза метались беспокойными рыбёшками, взгляд сделался рассеянным.
— Да, похоже, что это приступ. Ты бы всё-таки лёг. Это я тебе приказываю как врач.
Кусумото попытался подняться на ноги, но пошатнулся. Тикаки помог ему расстелить матрас, уложил его и накрыл одеялом. Потом, вытащив из карманов стетоскоп, молоточек и карманный фонарик, стал тщательно его осматривать.
Пришло это. Разрезаны верёвки, пол пошёл вниз, вдруг лишившись опоры. И матрас, и циновки, которые должны были быть подо мной, куда-то исчезли, я падаю вниз, лечу на самое-самое дно, за которым зияет чёрная, как ночь, бездна, она тянет ко мне свою гигантскую руку и тащит, тащит к себе вниз, всякое сопротивление бесполезно…