— Вроде тебе уже лучше, — сказал Тикаки.
— Да, — натянуто улыбнулся Такэо. Это и в самом деле отступило. Скоро он достигнет дна.
— Вот и хорошо. — Тикаки растопыренной пятернёй пригладил встрёпанные жёсткие волосы, мельком взглянул на пластырь на правой руке.
— Что это у вас?
— Да так, прищемил дверью. Руки-крюки, вечно со мной что-нибудь случается. Твой приступ длился всего три минуты двадцать секунд, но симптомы при этом были вполне определённые. Аритмия, острая дыхательная недостаточность, повышение тонуса симпатической нервной системы и пр. Надо тебе как-нибудь сделать энцефалограмму мозга.
— А что это такое?
— Примерно то же, что и кардиограмма. Усиливаются электрические волны, возникающие в коре головного мозга, и записываются. Очень помогает при диагностике.
— Значит, при помощи этого устройства можно определить, является человек злодеем или нет? — Такэо говорил совершенно серьёзно, но Тикаки решил, что он шутит, и расхохотался.
— Ну это вряд ли. До этого наука ещё не дошла.
— Вот как? Жаль.
— Но о нарушениях функции головного мозга и нарушениях сознания судить можно. А главное, можно сказать совершенно определённо — жив человек или нет. Мы с тобой говорили недавно о Воскресении Христовом, так вот если бы это произошло в наши дни, Фома наверняка прежде всего сделал бы Христу энцефалограмму мозга.
— Вы, доктор, тоже вроде Фомы.
— Пожалуй. Я, как правило, верю только в то, что видел собственными глазами, в то, что сам испытал. Ты, кажется, говорил, что такие люди, раз узрев чудо, обращаются к вере и становятся истинными христианами? Кстати…
— Нет, доктор, я не Иисус, поэтому прошу вас, не надо никакой энцефалограммы.
— Ловко ты вывернулся. И всё же мне хотелось бы тебя как-нибудь серьёзно обследовать.
— Боюсь, вы просто не успеете. У меня предчувствие — этот приступ предвещает, что за мной скоро придут.
— Да перестань… — бодро сказал Тикаки и нахмурился. — Я ещё зайду к тебе. Будь здоров.
— Спасибо.
Тикаки уверенно, словно заключённый, которому знаком каждый сантиметр в его камере, протянул руку и нажал кнопку сигнального устройства. Когда он вышел из камеры, Такэо, трижды ударившись головой о жёсткую подушку, пробормотал:
— Как же утомительно быть злодеем.
Часть третья
О Зле
Наклейка на обложке тетради
Прошу эту тетрадь сжечь после моей смерти.
Я писал это не для публикации.
1
Я не знаю своего отца. В детстве я наверняка видел какие-то фотографии в семейном альбоме, но почти не помню его лица. Альбом сгорел во время войны, и память об отце стала ещё более смутной. Только одну фотографию я помню достаточно отчётливо. Полноватый мужчина в белом халате и в очках стоит перед каким-то зданием. Скорее всего, отец был тогда за границей: у проходящей рядом женщины европейские глаза и нос, а само здание каменное и явно старинное. Эта фотография так хорошо запомнилась мне, очевидно потому, что очень уж странно отец был одет. Фартук, как у мясника, на плечи наброшено чёрное пальто. Никто так и не смог мне объяснить, где именно была сделана эта фотография. Но я почему-то уверен, что в Париже, перед воротами Пастеровского института. Отец скончался совершенно неожиданно от паралича сердца всего через пять месяцев после моего рождения. У него стали неметь плечи, он вызвал массажиста, и сразу после массажа потерял сознание. Ему о тогда было сорок, то есть примерно столько же, сколько мне сейчас. С детства мне говорили, что я похож на отца, и, по мере того как я приближался к тому возрасту, в котором он скончался, это сходство, очевидно, усиливалось; оно усилилось настолько, что мать, недавно придя ко мне на свидание, расплакалась.
Сначала отец был терапевтом, потом увлёкся бактериологией, сменил несколько институтов и университетов в Японии, потом отправился за границу, где после нескольких лет углублённых занятий в Бостоне, в Гарвардском университете, перебрался в Пастеровский институт в Париже. В конце двадцатых годов он вернулся на родину, и они с матерью зачали меня. Возможно, именно потому, что отец долго жил за границей, у меня такой разрыв в возрасте с братьями. Икуо старше меня на одиннадцать лет, а Макио — на девять. У меня никогда не было ощущения, что они мои братья. Скорее дяди или вообще чужие люди, принадлежащие к совершенно другому поколению.
Мать работала учительницей родного языка в частной женской гимназии в Мите и одна растила нас троих. Днём её обычно не бывало дома, и всю домашнюю работу выполняла служанка. После смерти отца наша семья осталась жить в старом доме за храмовой рощей святилища Тэндзин. Дом — самое заурядное двухэтажное строение, в каких живут обычно среднего достатка служащие, — стоял на склоне холма, с которого открывался вид на торговые кварталы Синдзюку. Второй этаж полностью оккупировали братья, я жил вместе с матерью на первом. В крохотной комнатушке рядом с кухней ночевала служанка. Когда я заканчивал начальную школу, Макио учился в лицее в Комабе и жил там же в общежитии, дома он появлялся редко. Икуо, уже надевший студенческую форму, большую часть времени проводил на своём втором этаже, и я его почти не видел. Когда я возвращался из школы, в доме царила полная тишина, как будто он был необитаем.
Сфера моих действий ограничивалась первым этажом, подниматься на второй я не решался. Один шаг вверх по лестнице — и оказываешься на территории братьев, где всё было иным, начиная от расположения столбов и стен и кончая запахами. Мне казалось, что, если я войду туда без спроса, меня отдадут под суд за незаконное вторжение. Правда, иногда, когда Икуо уходил из дома, я, едва в прихожей стихали его шаги, потихоньку поднимался на второй этаж. Икуо принадлежал теперь бывший кабинет отца — комната в европейском стиле. В углу стоял роскошный отцовский книжный шкаф красного дерева, за стеклом поблёскивали золотыми буквами переплетённые в кожу медицинские книги. Сначала мать хотела переставить этот шкаф вниз, в спальню, но он оказался слишком большим и не гармонировал с обстановкой японской комнаты, поэтому она оставила его Икуо. Ящики были заполнены старыми открытками, печатками, монетами. Все эти вещи остались от отца. У самого Икуо был скромный книжный шкаф из дуба, набитый специальными книгами по архитектуре. Книги стояли корешок к корешку, впрочем, любовь в порядку ощущалась и во всём остальном и в том, как была застелена кровать, и в том, как были расставлены письменные принадлежности на столе. Однажды служанка, вытирая стол, чуть изменила положение пресс-папье, и Икуо устроил страшный скандал. С тех пор эта комната стала единственной, в которую служанка не входила.
Рядом была комната Макио. В ней царил откровенный беспорядок, на полу валялись не поместившиеся в шкафу книги. Впрочем, может, они просто были библиотечные, не знаю. Макио очень много читал: он постоянно носился с какой-нибудь книгой и говорил, что хочет стать писателем. Если он, что бывало нечасто, ночевал дома, то потом в комнате в самых неподходящих местах валялись его носки, ночной халат, и всё было усыпано пеплом от сигарет.
Мать возвращалась домой вечером, часто уже после того, как темнело. Подождав, пока она переоденется, служанка подавала ужин. Мы с матерью садились за стол друг против друга. Мы всегда ужинали вдвоём. Икуо говорил, что страшно занят, и ужинал у себя в комнате. При всём своём желании я не могу вспомнить ни единого случая, когда за столом собиралась вся семья. И не только потому, что не было отца. Когда я достиг сознательного возраста, Икуо учился в лицее и жил в общежитии. Когда же он поступил в университет и вернулся домой, в общежитии стал жить Макио. А вернувшийся домой Икуо не испытывал никакой потребности в общении с нами.