Весной следующего года меня выбрали членом школьного комитета нашего курса и поручили организовать проведение осеннего школьного праздника. Я был постоянно занят: проводил предварительные совещания, руководил подготовкой экспонатов для выставки. В нашей комнате в общежитии постоянно толкался народ, повсюду валялись афиши, бумажные ленты, грязные рисовальные принадлежности, изделия из папье-маше. Мои соседи, лишённые места для спанья, уходили в классы и спали там на составленных вместе столах. Я впервые открыл для себя, как увлекательно — будто разгадываешь хитроумную головоломку — руководить людьми, направлять их действия, в которых стремление к выгоде причудливо переплетается с личными пристрастиями. В моей голове нарисовались разнообразные человеческие типы, составилась общая схема взаимоотношений между ними, состоящая из многих перекрещивающихся между собой линий. Эта схема имела для меня чрезвычайно важное значение, более даже важное, чем сами люди, которые постоянно донимали меня своими претензиями и требованиями. Я поделился своими выводами с некоторыми соучениками, не столько ради того, чтобы убедить их, сколько для того, чтобы лишний раз убедиться самому в правильности моей теории. Но они только недоумённо пожимали плечами и уходили от разговора. За мной закрепилась слава человека проницательного и принципиального.
Школьный праздник прошёл успешно, в полном соответствии с тем, что было запланировано: выставка, павильоны с угощением, лекции, просмотр фильмов, песни и пляски вокруг костра. Но по мере того как он близился к концу, мною стало овладевать какое-то смутное беспокойство, тревога душила меня, окутывая сердце своей жёсткой проволокой. Пока, выполняя мои распоряжения, школьники убирали двор, собирая в кучу куски папье-маше и бумажный мусор, я, словно влекомый подступающей тьмой, удалился в свой уголок и стал смотреть на заходящее солнце. В то время воздух в столице был чистый, и солнце не становилось, как сейчас, багровым, оно падало за горизонт ярким, золотисто-огненным. В его лучах мелькали чёрные тени школьников, как марионетки, которых кто-то дёргал за нитки. Вдруг мне вспомнилось, как ещё в средней школе я хотел покончить с собой и вдруг увидел смеющийся глаз солнца. То же самое солнце смеялось и теперь. Мне показалось всё таким глупым — и я сам, и мои одноклассники, и этот школьный праздник. Просто очередной спектакль — упадёт занавес и всё исчезнет.
Во внутреннем кармане пиджака у меня было немного денег — осталось от выданного на праздник. С кем-то из одноклассников я сходил на ближайшую бензоколонку и купил 20 канистр бензина. Мы вылили его на кучу собранного мусора, после чего я попросил остальных отойти подальше и поджёг кучу. Тут же взметнулась вверх величественная башня пламени. Потом пламя перекинулось на канистры, которые я считал пустыми, и они стали взрываться одна за другой. Как ни быстро я кинулся прочь, на мне вспыхнула одежда, я упал на траву и, катаясь по ней, сумел затушить огонь. Превозмогая боль, вгрызавшуюся в руки и плечи, смотрел на рвущееся к небу пламя. Оно было ярко-красным, как только что разрубленная мясником туша, — давно уже я не видел ничего столь же прекрасного. Снова, как когда-то при виде горящей фабрики, душу обдала жаркая радость. Я испытал сильную эрекцию. Ещё немного и выпустил бы сперму.
Наверное, кто-то сообщил куда следует. Приехала пожарная машина, прибежали люди из соседних домов. Потом подоспела полиция, составили протокол, в котором я фигурировал как главный зачинщик. В тот же день я получил выговор от директора за безответственное поведение, но никак особенно наказан не был.
Однако на этом моя активная общественная деятельность в лицее и закончилась. Я ушёл из школьного комитета и снова замкнулся в себе. Стал тем же незаметным учеником, каким был прежде, угрюмым и молчаливым. Друзья поначалу решили, что я просто придуриваюсь, и постоянно надо мной подтрунивали. Но спустя два или три месяца они примирились с происшедшей во мне переменой и просто перестали со мной общаться. И тогда я осознал, что за всё время учёбы в лицее не обзавёлся ни одним близким другом.
Я не уходил домой ни на новогодние, ни на весенние каникулы. Меня вполне устраивал мой тесный мирок, ограниченный общежитием и лицеем, ничто, кроме учёбы и чтения, меня не интересовало. Всё свободное от уроков время я проводил в библиотеке. Однажды я получил письмо от Макио. Он писал, что купил участок земли в Хаяме и строит там дом, и приглашал меня приехать и пожить в этом доме с матерью. К тому времени он уже закончил университет и служил в какой-то внешнеторговой фирме. Я удивился — ведь он только что поступил на работу, как ему удалось всё это провернуть с домом? Однако потом выяснилось, что земля была отцовским наследством, а деньги на строительство Макио взял в кредит под залог этой самой земли. Мать всегда скрывала, что отец оставил нам в наследство такой большой участок земли, но, когда Макио поступил на работу, открыла ему эту тайну при условии, что он построит там дом. К тому времени мне уже надоело жить в общежитии, и я ответил, что согласен, если только там не будет Икуо. Весной, перейдя в третий класс, я переехал в Хаяму.
Дом находился в низине, ограниченной с юга и севера горами, моря оттуда видно не было, но до побережья было минут десять ходьбы. Он оказался меньше нашего старого дома на улице Тэндзин, зато я получил в своё распоряжение небольшую европейскую комнату в восточной части дома. Мать занимала западный флигель, а Макио — второй этаж. Оцинкованная крыша вкупе с фанерной входной дверью придавали дому довольно захудалый вид. Вокруг были рисовые поля, в которых квакали лягушки.
Мы вставали очень рано — матери надо было ехать в женскую гимназию в Миту, Макио на свою фирму на Маруноути, а мне в лицей в Мэгуро — и вместе завтракали. Ужинали мы тоже чаще всего вместе. Мы уже и забыли, когда в последний раз собирались за столом всей семьёй, хотя, казалось бы, что может быть обычней такой картины. Стараясь успеть к ужину, я после занятий ехал прямо домой, мама и брат, судя по всему, делали то же самое. Но продолжалась такая жизнь всего полмесяца. Сначала стал задерживаться по делам фирмы Макио, потом и мать перестала приезжать к ужину. Часто, когда я возвращался из лицея, никакой еды дома не оказывалось и мне приходилось ужинать где-нибудь в городе. Поскольку рядом с домом никаких ресторанчиков не было, я садился на автобус и проезжал две или три остановки.
Так или иначе, жили мы довольно мирно. По воскресеньям втроём ходили на пляж. Дорога шла вниз вдоль императорской виллы, в какой-то момент перед взором неожиданно раскрывалось море и слышался шум морского прилива. Мать шла, придерживая руками юбку, которую раздувал ветер, а мы с Макио собирали чёрные блестящие камешки и бросали их в воду, соревнуясь, кто дальше бросит. Начался мёртвый сезон, и волны только для нас набегали на берег и разбивались о камни, больше на пляже никого не было.
В конце пляжа было местечко, где берег выдавался далеко в море; мы доходили до самой крайней точки и усаживались там. Мама рассказывала всякие истории. К примеру о том, что однажды — я был тогда ещё грудным младенцем, а Икуо с Макио учились в начальной школе — мы проводили здесь лето. Макио тут же вспоминал о семье рыбака, у которой мы снимали дом, о тучах комаров, которые одолевали нас ночью. Я же не помнил ничего. Для меня всё это было впервые — и само море, и волны, до которых можно было дотронуться рукой. Я вообще не помнил, чтобы мы куда-нибудь ездили всей семьёй. Когда я учился в начальной школе, то все выходные и каникулы проводил в нашем старом доме на холме Тэндзин и целыми днями слонялся по комнатам, не зная, как бить время. Я так мечтал об учебной экскурсии, на которую мы должны были поехать после шестого класса, но началась война, и её отменили. А в средней школе в свободные от занятий дни я трудился на огороде или на фабрике. Я не видел не только моря. Я вообще никуда не выезжал из Токио. О Киото и Нара я знал только по фотографиям в учебниках. До девятнадцати лет я ни разу по-настоящему не путешествовал.