и не так далеко, как я. Единственное мое путешествие, которое могло бы показаться осуществлением моих юношеских мечтаний, — это путешествие, которое я совершил в прошлом году в этот городок, если только не случится немыслимое, и я не найду какое-нибудь приятное последнее пристанище по ту сторону границы.)
Читая художественную литературу, я испытал многое из того, что испытывал, слушая музыку, но с той важной разницей, что в прочитанных мной художественных текстах содержалось множество подробных описаний тех или иных ландшафтов. Читая предложение за предложением, содержащее подробности того или иного ландшафта, я мог оценить уникальность возникающих ментальных образов; увидеть, как они лежат на границе между ментальными территориями читателя и писателя. Я до сих пор иногда заглядываю в художественные произведения, но лишь немногие из них дочитываю до конца. Среди последних произведений, которые мне удалось прочитать, – английский перевод трёхтомного романа, впервые опубликованного на венгерском языке за десять лет до моего рождения, действие которого, так сказать, происходит в регионе, который по-английски называется Трансильвания, а по-венгерски – Эрдей. До 1919 года Трансильвания была не только частью Венгерского королевства, но и местом обитания венгерской культуры в чистейшей форме, единственным регионом, который ни разу не подвергался вторжениям за два столетия, когда большая часть Венгрии находилась под властью турок. Автор написал свой трёхтомный роман в течение десятилетия после 1919 года, когда Трансильвания вошла в состав Румынии по Трианонскому договору, но действие романа, так сказать, происходило в предыдущие десятилетия. Рассказчик романа был далёк от того, чтобы считать довоенный период Золотым веком; он признавал безрассудство венгерских правителей, которые вскоре стали их утраченной провинцией. Только описывая пейзажи Трансильвании, он, казалось, предавался сожалениям. Многие главы его романа начинались со страницы, а то и более, с подробным описанием той или иной речной долины среди лесистых предгорий Трансильванских Альп. Некоторые из этих описаний были настолько проникновенными, что мне порой приходилось напоминать себе, что пейзаж, о котором я читал, не был давно затерянной страной грез, а всё ещё существовал, когда писалась книга; не был упразднён никаким межгосударственным договором; всё ещё существовал, даже когда я читал. Те же реки текли между теми же лесистыми склонами холмов, на фоне тех же снежных вершин, и всё же рассказчик описывал пейзаж так, словно он вот-вот исчезнет из виду навсегда. И так оно и было, если я считаю, что вид пейзажа неотделим от человека, который его видит. Если я так думаю, то то, что сообщалось в этих роскошных описаниях, как я
их называли, были не просто пейзажами, а подобиями речных долин, лесов и горных хребтов, освещенными взглядом человека с полупрозрачными стеклами вместо глаз.
Не эти пейзажи изначально побудили меня написать о трёхтомном романе. Я намеревался рассказать о простом открытии, которое сделал, читая особенно подробное описание пейзажа вымышленной Трансильвании, где происходит действие романа. Однажды, читая длинный рассказ о лугах, быстрых ручьях, лесах, горах и даже об облаках и небе, я остановился, чтобы понаблюдать за тем, что происходит в моём воображении. Я обнаружил, что далек от того, чтобы собирать в нём подробный пейзаж, добавляя или исправляя то одно, то другое, когда мой взгляд скользит по тому или иному слову, фразе или предложению. Похоже, что некий образ-пейзаж возник передо мной, как только я начал читать длинный рассказ и из первого предложения или беглого взгляда на текст понял, о чём идёт речь. Этот образ-пейзаж оставался почти неизменным в моём сознании, пока я читал весь рассказ. Если мне случайно попадалось упоминание о крышах какой-нибудь далёкой деревни, то в моём изначальном пейзаже появлялись несколько смутных пятен, призванных напоминать соломенные крыши, а если я узнавал из прочитанного, что на дороге близ деревни можно увидеть конный экипаж, то возникал простой образ игрушечной кареты на стилизованной дороге. В остальном мой, так сказать, изначальный образ оставался неизменным. Несмотря на всё прочитанное, ни обширные заливные луга, ни нависающие скалы, ни бурлящие ручьи не попадали в мой простой мысленный пейзаж, который, когда я присматривался, состоял из дороги на переднем плане, нескольких зелёных пастбищ посередине и крутого склона лесистой горы на заднем плане. Я знал, как иногда знаю вещи во сне, что там, где кончался последний пастбищ и начинался лесистый склон, протекает быстрый ручей или река, скрытый от глаз. Иногда вблизи невидимого ручья появлялись размытые детали дома с белыми стенами и красно-коричневой крышей, хотя иногда эти детали заменялись деталями, более соответствующими тексту художественного произведения.