В невообразимых обстоятельствах, когда я писал художественное произведение, одним из персонажей которого был мой бывший коллега, я чувствовал себя обязанным сообщить своим предполагаемым читателям о мотивах, побудивших его отказаться от призвания, которому он официально поклялся следовать всю жизнь. Какие бы угрызения совести я ни приписывал персонажу, и сколь бы подробными и многословными ни были мои описания его предполагаемых мыслей и чувств, в какой-то момент своего повествования я бы указал, что этот человек сделал то, что сделал, потому что обнаружил, что способен на это.
Я давно придерживаюсь простого объяснения отступничества столь многих священников и монахов из моего, так сказать, поколения. Я допускаю, что первые смельчаки могли быть своего рода пионерами, изобретателями оригинальных моральных принципов, но те, кто пришёл после них, были всего лишь подражателями моде. Узнав на примере своих более смелых собратьев, что так называемые торжественные обеты можно отменять или нарушать без каких-либо ограничений,
заплатив большую цену, они, некогда поклявшиеся быть целомудренными и послушными, стали потакать своему беспокойству и любопытству.
Кажется, я помню, что в нескольких рассказах моего бывшего коллеги главным героем был священник. Единственный рассказ, который запечатлелся в моей памяти, казалось, не имел иного смысла, кроме как указать на неподобающее благоговение, которое многие миряне испытывали к священникам в 1960-х годах, когда разворачивалось действие рассказа.
Священник в рассказе, возможно, был рассказчиком от первого лица – я забыл. Он, безусловно, был главным героем и практически единственным, если не считать женщины средних лет, некогда распространённой в католических приходах. Их иногда называли «курами-святоглотами». Насколько я помню, священник впервые посетил небольшую сельскую церковь, чтобы отслужить воскресную мессу. Когда он пришёл, его мочевой пузырь оказался неприятно полным. В каждой сельской церкви есть мужской и женский туалеты в разных задних углах церковного двора. Почему священник в рассказе не посетил мужской туалет сразу по прибытии? Не знаю, но если бы он это сделал, моему бывшему коллеге не пришлось бы писать. Произошло, так сказать, следующее: у церковных дверей священника встретила «курица-святоглот», которая затем сопроводила его в ризницу, чтобы показать ему, где хранятся вещи. Вместо того чтобы тихонько уйти, женщина начала болтать со священником о делах прихода или, возможно, о своих собственных заботах.
И снова возникают вопросы: почему священник вежливо не попросил женщину уйти? Почему он просто не извинился и не сходил в туалет? Вероятно, история основана на том, что молодой священник слишком нервничал, чтобы отпустить пожилую женщину или заставить её напомнить, что, хотя он и помазанник Божий, у него всё ещё есть тело, которое функционирует так же, как и у других мужчин. Женщина продолжала говорить; священник вежливо слушал, хотя у него болел мочевой пузырь. Наконец, ему каким-то образом удалось избавиться от женщины. Возможно, она ушла сама. Однако даже на этом страдания священника не закончились. Он распахнул один за другим шкафы в поисках чего-нибудь, куда можно было бы помочиться. В последнем предложении рассказа сообщается о его огромном облегчении, когда он наполнил своей мочой бутылку с небольшим количеством так называемого алтарного вина для использования во время церемонии мессы.
Вспоминая сегодня эту глупую историю, я впервые за почти тридцать лет вижу не какого-то вымышленного священника, а своего давнего коллегу, одетого так, как я его никогда не видел, в чёрном костюме с белым целлулоидным воротником на шее, держащего над головой бутылку с надписью « Seven Hills Altar Wine» . Он держит бутылку между собой и единственным окном, выходящим на восток, и смотрит…
Сквозь ярко освещённое красно-коричневое стекло до него доносятся шарканье и покашливание фермеров, их жён и детей, которые входят в церковь и устраиваются – мужчины и юноши на стороне Евангелия; женщины и девушки на стороне Апостолов. Через другую стену он слышит, как ветер колышет эвкалипты, окаймляющие травянистый церковный двор, и звон розелл.
Почему сегодня я вспомнил о произведении, которое, несомненно, проигнорировал при первом прочтении: приукрашенный пересказ чего-то, возможно, случившегося с автором в годы его священства? Почему я включил в этот отчёт скучную тему предыдущих абзацев? Возможно, причина в том, что я научился доверять подсказкам своего разума, который порой побуждает меня со всей серьёзностью изучать вещи, которые другой человек мог бы счесть недостойными, пустяковыми, ребяческими. Неловкость, вызванная вымышленным священником, и предсказуемые мотивы докучливой женщины давно утихли среди моих собственных забот, одну из которых можно было бы назвать жизнью и смертью ментальных сущностей. Автор этого рассказа стоял бы один в ризнице многих крошечных церквей, окруженных попугаями на деревьях, склонил бы голову и молился о том, чтобы церемония, которую он собирался совершить, и проповедь, которую он собирался произнести, приблизили к Богу тех, кто в тот момент кашлял и шаркал ногами по ту сторону алтарной ограды. Облаченный в свою белую, алую, зеленую или фиолетовую ризу, юноша, несомненно, ощущал присутствие личности, которую он считал создателем вселенной и одновременно другом и доверенным лицом любого, кто приближался к нему из бесчисленных миллионов живущих, но особенно тех, кто был рукоположен в священники церкви, основанной Его единственным сыном. Из некоторых самых первых абзацев этого отчета должно быть ясно, что мне очень хотелось бы узнать, что видел в своем сознании молодой священник в такое время. Позже я намерен упомянуть автобиографию, опубликованную после смерти писателя рассказов и бывшего священника. Большая часть написанного в посмертной книге откровенна и искренна, но нигде в ней автор не пытается описать то, что больше всего интересует меня в его типе личности; нигде он не рассказывает о своем религиозном опыте.