Встряхнись, встряхнись, Дэниел!
Вытряси из меня все плотское!
Шейкеры пели бы это искренне; они стремились к целибату.
Мужчины и женщины каждой общины должны были жить раздельно.
Многие из мужчин и женщин в моем причудливом изображении были мужьями и женами, но они тоже тихонько пели две строчки старой песни шейкеров.
Скорее, женщины пели, а мужчины просто повторяли слова. Было хорошо известно, что мужчин-католиков, прихожан церкви, практически невозможно заставить петь. Мужчины на моём изображении, похоже, тоже не двигались, хотя женщины покачивались в такт пению, а некоторые даже делали вид, что наклоняются или подходят к деревянной стене высотой по грудь, преграждавшей им путь.
Эта же маленькая церковь много лет назад стала местом событий, произошедших во мне, когда я читал один из сборников рассказов из книги, которую я давно выбросил. Я забыл название книги и не помню ничего из того, что было у меня в голове, пока я её читал, за исключением нескольких, так сказать, мысленных сцен. Я купил и прочитал книгу, потому что автор одно время был моим коллегой на малоизвестном факультете в захолустном кампусе менее престижного университета. Он был одним из немаловажной группы людей, с которыми можно было встретиться в последние десятилетия двадцатого века: людей, которые были рады узнать, что они раньше были католическими священниками или монахами.
Некоторые из них были учителями, библиотекарями или государственными служащими; некоторые работали журналистами, радио- и телепродюсерами; а некоторые даже были авторами опубликованных работ. Большинство книг этих последних имели нравоучительный тон; их авторы по-прежнему стремились исправить или, по крайней мере, осудить кажущиеся общественные несправедливости, что было одним из наиболее часто употребляемых ими слов.
В невообразимых обстоятельствах, когда я писал художественное произведение, одним из персонажей которого был мой бывший коллега, я чувствовал себя обязанным сообщить своим предполагаемым читателям о мотивах, побудивших его отказаться от призвания, которому он официально поклялся следовать всю жизнь. Какие бы угрызения совести я ни приписывал персонажу, и сколь бы подробными и многословными ни были мои описания его предполагаемых мыслей и чувств, в какой-то момент своего повествования я бы указал, что этот человек сделал то, что сделал, потому что обнаружил, что способен на это.
Я давно придерживаюсь простого объяснения отступничества столь многих священников и монахов из моего, так сказать, поколения. Я допускаю, что первые смельчаки могли быть своего рода пионерами, изобретателями оригинальных моральных принципов, но те, кто пришёл после них, были всего лишь подражателями моде. Узнав на примере своих более смелых собратьев, что так называемые торжественные обеты можно отменять или нарушать без каких-либо ограничений,
заплатив большую цену, они, некогда поклявшиеся быть целомудренными и послушными, стали потакать своему беспокойству и любопытству.
Кажется, я помню, что в нескольких рассказах моего бывшего коллеги главным героем был священник. Единственный рассказ, который запечатлелся в моей памяти, казалось, не имел иного смысла, кроме как указать на неподобающее благоговение, которое многие миряне испытывали к священникам в 1960-х годах, когда разворачивалось действие рассказа.
Священник в рассказе, возможно, был рассказчиком от первого лица – я забыл. Он, безусловно, был главным героем и практически единственным, если не считать женщины средних лет, некогда распространённой в католических приходах. Их иногда называли «курами-святоглотами». Насколько я помню, священник впервые посетил небольшую сельскую церковь, чтобы отслужить воскресную мессу. Когда он пришёл, его мочевой пузырь оказался неприятно полным. В каждой сельской церкви есть мужской и женский туалеты в разных задних углах церковного двора. Почему священник в рассказе не посетил мужской туалет сразу по прибытии? Не знаю, но если бы он это сделал, моему бывшему коллеге не пришлось бы писать. Произошло, так сказать, следующее: у церковных дверей священника встретила «курица-святоглот», которая затем сопроводила его в ризницу, чтобы показать ему, где хранятся вещи. Вместо того чтобы тихонько уйти, женщина начала болтать со священником о делах прихода или, возможно, о своих собственных заботах.
И снова возникают вопросы: почему священник вежливо не попросил женщину уйти? Почему он просто не извинился и не сходил в туалет? Вероятно, история основана на том, что молодой священник слишком нервничал, чтобы отпустить пожилую женщину или заставить её напомнить, что, хотя он и помазанник Божий, у него всё ещё есть тело, которое функционирует так же, как и у других мужчин. Женщина продолжала говорить; священник вежливо слушал, хотя у него болел мочевой пузырь. Наконец, ему каким-то образом удалось избавиться от женщины. Возможно, она ушла сама. Однако даже на этом страдания священника не закончились. Он распахнул один за другим шкафы в поисках чего-нибудь, куда можно было бы помочиться. В последнем предложении рассказа сообщается о его огромном облегчении, когда он наполнил своей мочой бутылку с небольшим количеством так называемого алтарного вина для использования во время церемонии мессы.