Возможно, я не зашёл далеко в своих рассуждениях, упомянутых только что, но я могу многое рассказать о некоторых своих переживаниях, пришедших мне на ум при написании предыдущих абзацев. В двадцать лет, читая тот или иной роман Томаса Харди, я с удивлением обнаружил, что тихо и спокойно сделал то, о чём меня часто предупреждали, если я буду читать произведения атеистов, агностиков, пантеистов или практически любого писателя, кроме Гилберта К. Честертона, Илера Беллока, Этель Маннен и, возможно, Франсуа Мориака. Случилось именно то, что предсказывали мои учителя, пасторы и родители: я читал без разбора и в результате утратил веру. Почему я понес эту утрату, читая Томаса Харди, – не тема этого отчёта, хотя я не могу удержаться от того, чтобы не упомянуть здесь то, что я прочитал всего несколько лет назад в каком-то эссе или статье. По словам Г.К.
По мнению Честертона, читать произведения Томаса Харди — значит наблюдать, как деревенский атеист размышляет и богохульствует по поводу деревенского дурачка.
Утрата веры, если можно так выразиться, повлекла за собой множество перемен в моём образе жизни, и лишь одна из них здесь уместна. С того дня, как произошла эта утрата (а она действительно произошла в течение одного дня), у меня накопилось множество мысленных образов, которые больше мне не пригодились. Раньше я считал эти образы ближайшими доступными подобиями персонажей, по определению невидимых для меня. Я бы никогда не смог молиться, если бы не смог вызвать эти образы в памяти. Теперь же они стали ничтожны: всего лишь образы, не соответствующие ничему в мире иного, чем образы. И всё же они выжили, не ослабев. Те, что всегда являлись мне как изображения на витражах, всё ещё освещались тем же сиянием с дальней стороны. Те, что, казалось, исходили из того, что я формально называл своей бессмертной душой, всё ещё словно парили рядом с образом этого теперь уже несуществующего предмета и по-прежнему могли предстать передо мной всякий раз, когда я был озадачен или напуган, словно я собирался молиться, как я так часто молился в прошлом существам, которых они обозначали. Главным среди этих теперь бесполезных вещей был мой образ так называемой Святой Троицы, создательницы и хранительницы вселенной, единой неделимой божественной сущности, но, тем не менее, состоящей из трёх лиц. (Ни одно слово или предложение здесь не призвано быть насмешкой.) Мне так и не удалось запечатлеть в сознании образ этого трёхчастного существа: мне приходилось довольствоваться тем, что каждая личность занимает своё место на троне, предназначенном для троих. В центре сидел седобородый старец. Я изо всех сил старался не представлять его себе таким. Я часто говорил себе, что Бог — это дух и поэтому его невозможно изобразить с помощью рисунков, но в детстве на меня слишком сильно влияли линейные рисунки в моем требнике или репродукции знаменитых картин, изображавших пожилых людей, живущих в облаках.
(Когда я писал предыдущие предложения, мне было жаль сообщать о таком обыденном опыте. Мне было стыдно, что в детстве и юности я так легко поддавался влиянию деталей банальных иллюстраций. Я верил, что смог бы описать более интересный вид ментальных образов, если бы только эти предложения были частью художественного произведения. Я даже пытался придумать способ включить в этот отчет детали образа в моем воображении, описанного в книге, которую я впервые прочитал почти сорок лет назад. Рассказчик от первого лица этой книги, которая не является художественным произведением, видел в детстве на кухне венгерского крестьянского дома в первом десятилетии двадцатого века иллюстрацию в рамке, на которой Первое Лицо Троицы было изображено как большой глаз, заключенный в треугольник. Я был бы рад стать автором художественного произведения, в котором