Я с нетерпением ждал возможности рассмотреть отпечатки на досуге. С самого детства я не имел возможности смотреть сквозь цветные стекла столько, сколько мне хотелось. Всю свою взрослую жизнь я лишь мельком или искоса смотрел на подобные вещи, отчасти из-за убеждённости, о которой я уже упоминал, что взгляд искоса часто раскрывает больше, чем прямой взгляд, а отчасти из-за нежелания каким-либо образом демонстрировать свои интересы или мотивы. (Написание этого отчёта не нарушает моей давней политики.
Эти страницы предназначены только для моих архивов.) Фактически, мой первый осмотр отпечатков, после того как я вчера благополучно доставил их в свою комнату, состоял в том, что я сначала разбросал их по пустой поверхности этого стола, а затем, расхаживая по комнате, смотрел на них с разных точек. Я старался смотреть на отпечатки, словно не подозревая, что на них изображено.
Кое-что из увиденного напоминало поникшие листья, надкрылья жуков, распятия, лишенные человеческих фигур, но с которых сочились цветные капли, перья, упавшие с птиц в полете... Позже, после того как я сел за стол и присмотрелся внимательнее, мне вспомнилось то, что я, несомненно, узнал уже давно, хотя, кажется, заметил это впервые, когда недавно ломал голову над окном в соседней церкви: что
Цветное стекло лучше раскрывается зрителю с его, так сказать, темной стороны; что цвета и узоры на оконных стеклах по-настоящему видны только наблюдателю, отгороженному от того, что большинство из нас считает истинным светом – светом, наилучшим образом способным развеять тайну и неопределенность. Этот парадокс, если он таков, можно выразить иначе: любой, наблюдающий истинный вид цветного окна, не способен пока что наблюдать через это окно больше, чем фальсификацию так называемого повседневного мира. Я вспомнил об этом, когда сравнил каждую пару фотографий одного и того же окна: одну фотографию, сделанную снаружи в раннем утреннем свете, и другую, сделанную изнутри тускло освещенного дома. Эти вещи меня почти не удивили, но я все еще остаюсь озадаченным вторым открытием. В первые минуты, пока я рассматривал отпечатки, я несколько раз ловил себя на том, что вот-вот подниму один или другой отпечаток и поднесу его к лицу и настольной лампе. Сначала я предположил, что мной двигало некое инстинктивное любопытство; В моих руках были точные свидетельства тех мест, которые я жаждал запечатлеть, но затем, совершенно неосознанно, я сделал вид, что хочу узнать больше, чем было в моих силах. И вот я несколько раз ловил себя на том, что готовлюсь заглянуть сквозь или глубже в то, что было всего лишь крашеной бумагой. После того, как я несколько раз почти поддался этому детскому порыву, мне пришло в голову другое объяснение. Я фотографировал окна и двери моих друзей чуть больше недели назад. Я ясно помнил не только то, как шёл по задней веранде и подъездной дорожке и входил через две двери, ведущие с задней веранды в дом; я ясно помнил цвет неба и редких облаков в тот момент; и я, конечно же, мог вспомнить вид каждого участка цветного стекла, когда наводил на него фотоаппарат.
– не вид каждой из многочисленных деталей на каждом стекле, а степень четкости и интенсивность цвета в наиболее заметных из этих деталей.
Я вспомнил всё это, и в то же время заметил, что изображения на окнах на столе передо мной казались менее красочными, чем сами окна, когда я их фотографировал. Я мог бы решить, что это несоответствие вызвано моим неумением фотографа, хотя камера в тот момент была переключена в автоматический режим . Невежественный в области оптики и физики, я мог бы решить, что ни одна фотоплёнка не обладает такой чувствительностью к свету, как сетчатка человеческого глаза. Я мог бы просто решить, что мне просто мерещится, а не то, что я помню вид настоящих окон: это ещё один пример ненадёжности памяти. Вместо этого я решил пока согласиться с кажущейся странной теорией зрения, упомянутой
Ранее в этом отчёте я даже модифицировал или расширил эту теорию, или то немногое, что я когда-то о ней читал, когда решил, что моё видение оконных стекол ранним утром состояло из гораздо большего, чем просто регистрация определённых форм и цветов; что частью моего видения было наделение стекла качествами, ему не присущими – качествами, вероятно, не очевидными для любого другого наблюдателя и уж точно не поддающимися обнаружению никаким типом камеры; что, глядя на фотоотпечатки, я упустил смысл, который я ранее прочел в стекле. И если я мог поверить в такую эксцентричную теорию, то я мог бы пойти ещё дальше и утверждать, что я видел в стекле часть личного спектра, который мои глаза рассеивали из моего собственного света, распространяющегося наружу: возможно, преломление моей собственной сущности.