Иван до того разволновался, что почти с ненавистью смотрел на охотника. Такие разговоры между ними шли часто, иной раз дело едва не доходило до ссоры. Услышав раскатистый голос мужа, подходила Ольга, улыбаясь говорила:
— Чего расшумелся, Ваня? Пойди-ка дров наколи.
Иван сразу приходил в себя, ласково взглянув на жену, без лишних слов брался за топор. Дымова садилась рядом с Никитой и смущенно просила:
— Вы на него не сердитесь. Он добрый, только с виду суров. За войну-то его три раза ранили, под расстрелом у колчаковцев стоял, вот и стал таким….
— Я не сержусь, — поспешно отвечал Плетнев, — это я виноват, разозлил человека.
Никита чувствовал себя неловко с женщиной, боялся смотреть ей в задумчивые глаза и, сославшись на какое-нибудь дело, уходил. Ольга Михайловна, вздохнув, тоже принималась за работу. Буйный не хвастал, называя жену мастерицей на все руки. У Дымовой везде был порядок, она умела быстро приготовить обед, постирать и поштопать, оседлать лошадь, оказать помощь больному. В редкие свободные минуты Ольга забивалась куда-нибудь в укромный угол и, подперев щеку рукой, подолгу сидела не двигаясь. О чем думала женщина, знал только Иван. Обеспокоенный, он разыскивал жену, легонько обнимал ее:
— Будет, Оленька, будет. Не трави сердца.
Ольга, вздрогнув, словно просыпалась после тяжелого сна, прижималась к мужу, шепча:
— Не могу забыть его, Ваня, все перед глазами.
Буйный как умел успокаивал жену, неловко гладил своей ручищей ее маленькую голову.
— Ты бы отдохнула, Оленька, с утра на ногах.
Жена благодарно смотрела ему в глаза, через силу улыбалась и качала головой.
— Не хочу, в работе-то легче, — и опять принималась хлопотать по хозяйству.
Как ни уставали разведчики после трудной работы, но выдавались вечера, когда, смыв походную грязь в ручье и поужинав, все собирались в тесный кружок у костра. Высоко взлетало пламя, освещая усталые лица, шипели и трещали головни, едкий дым клубами поднимался к звездному небу, разгоняя назойливую мошкару. Алексей Каргаполов мягким тенором начинал песню:
Буйный подхватывал сочным басом, а за ним остальные:
Алексей запевал новый куплет:
И, будя засыпающую тайгу, грозно неслось:
Спев одну песню, начинали другую. Пели про Колчака, позорно бежавшего с Урала, пели про умирающего красноармейца, про отряд коммунаров, доблестно сражавшийся с белыми наемными солдатами. Плетнев слушал эти песни, украдкой смахивал набежавшую слезу и, скрывая волнение, усиленно дымил трубкой.
— Пой с нами, Гаврилыч, пой, — приглашал Иван Буйный, обняв охотника за плечи.
— Слов не знаю, — отвечал Никита.
— А ты за нами тяни, слова-то простые.
Потом какую-нибудь грустную старинную песню запевала Дымова, она знала таких песен множество. Слушая ее, невольно умолкали другие. Ольга, заметив, что поет одна, смущалась и обрывала песню. Тогда Зотов, подсаживаясь к женщине, заглядывал ей в глаза, просил:
— Спойте еще, Ольга Михайловна. Уж как хорошо это у вас получается. Чистый вы соловей.
Дымова опускала голову. А Каргаполов, тряхнув светлыми кудрями, запевал частушки:
Плетнев замечал, как бывший штейгер пристально смотрел на жену Ивана Буйного, как загорались глаза у «цыгана». Охотнику это не нравилось, он ревниво тыкал Авдея в бок.
— Посторонись-ка, я в костер подброшу.
Однажды Зотов пришел на стан среди бела дня. В поводу он вел прихрамывающую лошадь. У палаток никого не было: Иван и Никита с утра ушли на озеро ловить рыбу. Штейгер был хмур и зол. Ударом ноги распахнул калитку, потянул за собой коня. Конь упирался. Авдей с силой ударил кулаком по лошадиной морде.
— Вы что делаете?
Зотов удивленно оглянулся. Сзади стояла Дымова.
— Зачем бьете лошадь? — сурово спросила женщина, и темные глаза ее сузились.
— А тебе-то что? Жалко? Скотину пожалела, а людей не жалеешь. Эх, Ольга Михайловна.
— Это как понимать?