— Михаил, нам же удается кое-что задерживать. Мне звонил вчера Кнорин, спрашивал, что делать с тоннами этой макулатуры.
— Что делать? — Михайлов потер рука об руку. — Кнорин сказал, сколько этого добра скопилось?
— Как не сказал — около двух с половиной тысяч пудов.
— Ну что ж. Не далее как вчера ко мне обращался комендант Минского Совета. Жаловался, что дров нет. Вот и пусть эти две с половиной тысячи пудов макулатуры послужат доброму делу. Нельзя допустить, чтобы депутаты, пусть даже и эсеровские, и кадетские, замерзали в Совете.
— Боюсь, как бы им от этого холоднее не стало.
— Не исключено, конечно, но зато депутатам-большевикам будет тепло. А противников, хоть и политических, мы жалеть не станем.
Михайлов вдруг вспомнил вчерашний разговор Гарбуза с Любимовым. Любимов утверждал, что со шпиками и другими слугами царского режима, многие из которых не сложили оружия и вовсю стараются вредить революции, следует поступать жестко, а если надо, то и беспощадно. Гарбуз же отстаивал свою точку зрения: революционеры должны быть терпимы и, как победители, великодушны ко всем, в том числе и по отношению к этой категории людей. В тот момент Михайлов разговаривал по телефону и не стал вмешиваться, но сейчас, вспомнив слова Гарбуза, спросил:
— Иосиф, я вчера слышал ваш разговор с Любимовым. Ты действительно считаешь, что и к злейшим нашим врагам надо относиться всепрощенчески?
Лицо Гарбуза стало хмурым. Он помолчал немного, затем глухо сказал:
— Я считаю, что мы не должны отвечать репрессиями на репрессии.
— А я не имею в виду репрессии. Я понял тебя так, что если, скажем, в наши ряды попадет враг-провокатор и в результате...
— Да! — с жаром перебил его Гарбуз. — Да, мы и в этом случае должны проявить гуманность! Противопоставив жестокости врагов либерализм, мы покажем всему миру, что большевики пришли к власти с новым отношением к человеку.
Михайлов некоторое время молча смотрел на Гарбуза:
«Чьи мысли ты высказываешь, мой старый верный товарищ?» Еле сдерживаясь, чтобы не сорваться, он заговорил:
— Во-первых, мы, большевики, всегда были против террора как средства борьбы. Я тоже считаю, что даже в отношении врагов мы обязаны проявлять максимум выдержки и терпимости. Но — не бесконечно. Революция никогда не победит, если она не сможет при необходимости защитить себя, в том числе и с помощью силы, если хочешь, принуждения. Неужели ты, Иосиф, считаешь, что буржуазия, капиталисты добровольно отдадут народу награбленное ими богатство? Или думаешь, что большинство царских офицеров, генералов, жандармов, которые не жалели пуль для подавления непокорного народа, добровольно сдадут оружие и примирятся с новым строем? Вспомни хотя бы Чарона. По-твоему, отпусти мы его на все четыре стороны, он забросил бы свое черное дело?
При упоминании имени Чарона Гарбуз покраснел и отвернулся.
— Нет, — закончил Михайлов, — мы не должны уподобляться человеку, который, когда его бьют по левой щеке, подставляет правую. Надо уметь защищаться не только словом, но, если понадобится, то и силой. Подумай об этом, Иосиф, по-дружески прошу тебя, хорошенько подумай. Ну, а сейчас извини, мне надо идти.
Из кабинета они вышли вместе. Михайлов на минутку забежал к себе.
— Неужели мой супруг и повелитель явился? — весело спросила Соня.
— Я за тобой, дорогая, — Михайлов нежно погладил жену по голове. — Понимаешь, мне надо встретиться с Онищуком, а затем с Алимовым и Шяштокасом. Оба свидания назначены под открытым небом. Я думаю, тебе прогулка по весеннему городу будет полезной...
— Конечно, — перебила его Соня, — тем более что я буду служить вам в некотором смысле ширмой. — Лицо ее сделалось нарочито серьезным. — Другая женщина обиделась бы, узнав, что муж приглашает ее на прогулку ради какого-то своего дела. А я — не обижусь. Я знаю, что изменить ничего нельзя, поэтому, беря пример со смиренных женщин Востока, принимаю отведенную мне роль и, быстро переодевшись, следую с тобой, куда захочешь. Но все это при одном условии.