Во мне кризис произошел в тот день, когда я получила известие от твоего бывшего командира в Фельтре, полковника Эгона Вильчека, в котором он извещал о твоей гибели. Мною тогда командовало само Время, которое, как ты когда-то выразился, как бы вызвало меня для отчета. И на этот отчет мне надлежало явиться при всем своем параде, на какой способна двадцатипятилетняя женщина. Полковником моим, если так можно выразиться, была моя собственная совесть, которая спросила меня: «А сможешь ли ты жить без мужа?» Понимаешь ли ты это, муж мой? А совесть продолжала меня терзать: «Сейчас твой муж стал всего лишь воспоминанием, каким становятся все, кто уходит из этой жизни и уже никогда не вернется больше. На память о нем осталась только фотография, но и она с каждым годом будет бледнеть, так как всесильное Время смывает все…» Так сказало мне Время, а я залилась слезами и запротестовала. «Альби будет вечно жить во мне!» — завопила я. А совесть мне в ответ: «Забудь его!»
В ту пору ради тебя я была готова пойти на все! Ну, не буду больше об этом. Попытайся понять меня. Письмо Эгона Вильчека как бы заморозило меня, оно убило во мне веру в то, что ты жив. Я чувствовала себя диким зверем на пустынных заброшенных улицах города. Я даже не хотела видеть людей — ни твою мать, ни своего отца, ни Истоцки, ни его коллег. В то же время я ненавидела и тех, кто молча сносил свои страдания. Чтобы укрыться от страшной действительности, я начала ходить в церковь. Но оказалось, что я и там не обрела для себя покоя, более того, в стенах храма божьего со мной однажды произошел страшный случай.
В тот день в соборе крестили пятерых малышей. Кто-то, видимо по своей доброй воле, играл на органе. В соборе было страшно холодно, и новорожденные от холода, наверное, громко плакали. А мне в голову пришла дикая мысль: «Этих крошек нужно немедленно задушить! Зачем их родили, зачем они будут жить, голодать, какая судьба ждет их? Мальчики со временем станут солдатами, а девочки превратятся в страдающих женщин!» Взглядом, полным ненависти, я смотрела на молодого священника, крестившего малюток, которых он же, когда они вырастут, будет благословлять на кровавую битву, напутствуя их жуткими словами: «Идите и убивайте!»
Я разрыдалась, чувствуя, что в голове у меня творится что-то страшное. Я тотчас же села на скамеечку для ждущих исповеди позади ужасно безобразной старухи, от которой скверно пахло. Я чуть не упала в обморок, по щекам у меня текли слезы, и, так и не дождавшись исповеди и отпущения грехов, я выбежала из собора.
Потом я пошла на кладбище. Даже не помню, было ли это в тот же день или позже. На кладбище как раз хоронили солдат, привезенных из госпиталя. Вид у них был ужасный, лежали они в жалких дешевых гробах.
Я смотрела на них и думала о том, что скоро наступит весна, растает снег на склонах Монте-Граппы, а ты будешь лежать там, как эти солдаты — здесь. На меня вдруг нашел приступ дикой злости. Мне захотелось вскочить и закричать тем, кто пришел на похороны: «Несчастные, чего вы теперь ревете, а ведь в тысяча девятьсот четырнадцатом году вы так восторженно кричали «ура». Я была в тот момент женщиной, Альби, не так ли? Или нет? Быть может, все это мне только приснилось или родилось в моем больном мозгу, было плодом больной фантазии, и все, разумеется, оттого, что не было тебя, что ты был уже мертв…
Оставаться в Пеште я не могла, теперь этот город был неприятен мне, он поминутно толкал на воспоминания; жить в нем стало для меня мукой, я медленно умирала. Если бы я не уехала, то, видимо, сошла бы с ума! Однажды я говорила с твоей матерью, сейчас даже точно не помню, о чем именно. Я сказала, что уеду из Венгрии, уеду туда, где мне не нужно будет носить траур, где никто не спросит, почему я не ношу траура. Я же не хотела надевать черное, против этого восставало мое существо. Траур означает полную безнадежность, а я не хотела терять надежды. Я не верила тому, что было написано в письме полковника Вильчека, я не верила больше ни в жизнь, ни в смерть… Мне просто нужно было куда-то бежать!..
Вместе с папой я уехала в Женеву, где бывала с тобой… Меня ужасно мучили воспоминания. Мне нужно было попасть в среду чужих людей, чтобы избавиться и от воспоминаний и от страха, который сковывал меня. Я тогда многого боялась: например, одной переходить по мосту, одной подниматься на гору, заглянуть в пропасть, держать у себя в сумочке снотворное. Я боялась тишины собственной спальни, боялась всего того на свете, что могло обернуться против меня. Ты понимаешь?
Я бежала к людям моего круга, которые жили в одном со мной жизненном ритме. Мне казалось, что рано или поздно я встречусь с тобой в их среде. Ты придешь, обнимешь меня, и все будет в порядке. А пока я разыскивала тебя, я познакомилась с лейтенантом Моне-Сюлли, а затем с Генри Питтом, английским майором, а потом с одним голубоглазым итальянским певцом-блондином. Я танцевала с ними, и каждый приглашал меня к себе на квартиру. Я ходила к каждому из них, потому что хотела проверить себя и свою совесть, проверить свою женскую волю. Кто же сильнее? Я или они? Ведь бывают моменты, когда женщина, не владея собой, дает волю своим слабостям. Искушения и соблазны действительно подстерегали меня на каждом шагу. Но постепенно выветрилось мое бурное опьянение, а на его месте возникло нечто новое, загадочное и непонятное. Однако в настоящем шоке я оказалась лишь тогда, когда узнала, что ты жив-здоров и ждешь меня дома. Собственно говоря, я даже не знаю, почему меня так потрясло известие о твоем появлении. Ведь я и не хоронила тебя вовсе. После письма от полковника Вильчека, почти одновременно с ним, я получила письмо от Берты, какой-то девушки из Вены. Это чудовище вложило в письмо две фотографии: на одной была снята она сама, а на другой — молодая потаскушка-итальянка по имени Туллия. Сопроводительная надпись была следующего содержания: «Мы обе просим вас не особенно убиваться о нем… Он этого не заслуживает…»