Понять это письмо как-то иначе было невозможно, но я терпеть не могу такого рода женскую ненависть, и потому она на меня не действует. Однако позже, когда я была уже в Будапеште, мне написали и о Мари Шлерн. Потом я узнала имена Илоны Туроци, Юци Татар… И я спросила самое себя: кто же последует вслед за этим? Я не хотела знать ни о ком. И мне удавалось держать себя в руках до тех пор, пока я не побывала вместе с тобой на Заводской улице и не увидела там ту женщину и ее младенца. Тогда мне в голову пришли такие глупые мысли, что спустя несколько часов самой стало ужасно стыдно за них. Не смейся, пожалуйста, но именно так — до ужаса стыдно. Когда мы сидели в том маленьком домишке в Кишпеште, я думала так: «Если солдата отрывают от дома и ему вот-вот нужно идти на фронт, он уже питается не калачами, а лишь суррогатными консервами. Да и все-то у него сделано из эрзаца: и ботинки, и рубашка, и штаны, и френч, и фуражка — все-все изготовлено из эрзаца, а сам он, можно сказать, живет эрзац-жизнью. Независимо от того, рядовой он солдат или офицер, он и сам постепенно начинает привыкать ко всякого рода эрзацам, запросы его становятся скромнее, вернее говоря, беднее, он теряет гордость, словом… Теперь, надеюсь, ты понимаешь, почему мне было так стыдно? Но сейчас все это уже совсем неважно. После нашего совместного посещения домика твоих знакомых на Заводской улице я не раз спрашивала себя: стоит ли нам жить вдвоем, когда у каждого из нас есть какие-то тайны? Однако этот вопрос живет во мне и по сей день, он как заноза сидит во мне, и я в своем теперешнем положении не могу ни ответить на него, ни просто замолчать. Давай оставим его на более позднее время. Тебе же я могу обещать только одно: я одержу победу над собой. Я хотела бы, чтобы то же самое сделал и ты. Будь здоров…»
Ниже следовала приписка:
«Как только я немного приду в себя, я напишу тебе. Пока же я не имею ни малейшего представления о том, сколько времени мне на это понадобится, и ты можешь чувствовать себя свободным…»
Письмо Эрики повергло Альби в растерянность. Теперь ему ничего не оставалось, как ждать. Он сидел, ни о чем не думая, и тут в комнату к нему вошла мать.
— Альби, дорогой, — начала Сударыня как можно мягче, — мне нужно знать, принял ли ты какое-нибудь решение?
Марошффи встал, снял с себя френч и, бросив его на стол, демонстративно улегся на кровать. Ослепительно белая сорочка, на которой выделялись темно-синие подтяжки, контрастировала с черными брюками. Каждое движение Альбина свидетельствовало о том, как он устал.
Сударыня подошла к его кровати и сняла с сына ботинки.
— Что тебе написала Эрика? — поинтересовалась она. — Что ты намерен делать? — Альби не отвечал и только глубоко дышал, словно ему не хватало воздуха. — Сынок, я сейчас лучше, чем когда-либо, понимаю Эрику и стараюсь найти ей оправдание, — начала Сударыня. — Если хорошо подумать, то она, конечно, права. Слишком трудно стало жить у нас в стране. Это не государство, а какая-то пороховая бочка, вокруг которой суетятся фанатики. Пожалуй, лучшего и не придумаешь, чем уехать отсюда. Барон Гот умный человек и хотел нам добра, когда предлагал уехать из Венгрии. Поэтому я не имею права обвинять Эрику…
Задвинув ботинки Альби подальше под кровать, Сударыня села на стул около него. Она заговорила тихим, успокаивающим голосом, как говорила давным-давно, когда сидела у кровати больного маленького сына: