Сударыня, любезно улыбаясь (она великолепно умела владеть собой в подобных ситуациях), наполнила бокал смородиновой настойкой, сунула портье в руку немного денег, угостила дорогой сигарой и на всякий случай предупредила:
— Я вам советую, любезный, не нарушать слова, данного этому филеру, и молчать. Больше об этом никому ни слова! И о том, что были у меня, тоже никому не говорите.
Таус проглотил настойку, поблагодарил вдову за сигару и деньги и сказал:
— Целую ручки, Сударыня.
— Хорошо, Таус, идите, я знаю, что вы честный человек. Если полиция все-таки побеспокоит вас еще раз, вы немедленно сообщите мне об этом.
Таус ушел, и Сударыня осталась одна. Страшное беспокойство охватило ее. Она сразу же поняла, откуда дует ветер. Позвав к себе Лизу, Сударыня толкнула ее на кровать и сдержанным, но строгим тоном стала расспрашивать ее:
— Сейчас же говори, кому ты рассказала о появлении в доме господина Альби? Кому ты все разболтала, своему жениху, да?
Лиза залилась краской. Сначала она попыталась все отрицать, но делала это очень неумело. Она продолжала отпираться, не признавая за собой вины, однако Сударыня все поняла. Своей полной сильной рукой Сударыня влепила горничной пощечину, а затем нанесла еще несколько ударов сначала по правой, а потом по левой щеке.
— Я хочу знать правду! — громко выкрикнула она и, запустив руки в волосы Лизы, начала трепать ее.
Лиза разрыдалась, вскочила с кровати, вырвалась из рук Сударыни и, бросившись перед ней на колени, взмолилась:
— Пожалуйста, не сердитесь на меня! Я только случайно словечко обронила при Яноше, совсем-совсем случайно…
Вдова брезгливо оттолкнула ее ногой и грубо приказала:
— Собирай мигом свои вещи, шлюха, и сейчас же убирайся отсюда! Раз ты на нас доносишь, я заявлю на тебя в полицию, скажу, что ты воровка! Я тебя в тюрьму засажу, грязная ты скотина, у меня хватит для этого власти!
Сударыня вышла, громко хлопнула дверью. Теперь для нее все стало ясно: вряд ли какие-нибудь служебные дела заставляют ее сына скрываться дома!
Она поспешила к Альби.
— Тебе без промедления необходимо уйти отсюда! — Сударыня произнесла это тоном приказа. — Здесь тебя в любой момент могут обнаружить!
Марошффи в нерешительности ждал дальнейших указаний матери, а она в полном соответствии с семейной традицией, по которой все женщины в их семье обладали твердым характером, отдала следующее распоряжение:
— Ты поедешь вместе со мной в Табань, к моей прачке Анне Шнебель. Она всей душой предана нам на протяжении уже тридцати лет. Для начала поживешь у псе, пока мы не подыщем тебе убежище понадежней. Возьми себя в руки и собирайся. Нам надо спешить.
Марошффи любил Табань, с ней были связаны его юношеские воспоминания, пробуждение первого чувства, тот период в его жизни, когда он еще увлекался живописью. У него была довольно ценная коллекция эстампов с видами этой романтической части города за несколько прошедших столетий и портретами ее жителей: сербов, греков, турок. Он любил эти картинки, на которых были изображены загадочные минареты, мечети и восточные бани, возвышавшиеся над маленькими домишками, построенными в большинстве своем тоже в восточном стиле.
В одной из своих школьных работ, в сочинении на свободную тему, Альби описал пожар в Табани в 1810 году, он образно рассказал о сгоревшем тогда венгерском Востоке, который потом заново отстроил немецкий Запад. Немецкому профессору Роту, человеку прямодушному, сочинение очень понравилось, даже несмотря на то что в нем назывались имена поэта Витковича, историка Бенедека Вирага, всемирно известного доктора Семмильвайса и, наконец, ученого секретаря Венгерской академии наук Габора Дёбрентеи. Все они в свое время жили в Табани: кто — в молодости, кто — уже в преклонные годы.
Архитекторы, которые после пожара заново отстроили этот район на склонах трех гор: Напхедь, Вархедь и Геллерт, — ограниченный с другой стороны Дунаем, вероятно, не любили высоких зданий с просторными комнатами, да и для двориков они оставляли так мало места, что одно тутовое дерево, как правило, растущее в каждом дворе, вполне могло закрыть своей кроной весь дворик. По булыжным мостовым городка-лилипута никогда не ездили автомобили, а его обитатели, согласно неумолимому закону природы, тихо и незаметно рождались на свет словно для того, чтобы через какое-то время так же тихо и незаметно покинуть его. Одно поколение сменялось другим. Осенью сильный ветер налетал на домишки пригорода, летом они изнывали от ужасной жары, и ящерицы носились по полуразрушенным стенам и раскаленной мостовой Табани. С весны и до глубокой осени, укрытые плющом, дома сохранялись в почти неподвижной тишине, чтобы зимой спокойно заснуть под толстым снежным покровом до новой весны.