– Дайте мне ещё одеяло для согрева. Я замерзаю, – попросила я надсмотрщика, сменившего предыдущего.
– Не положено, – буркнул он и втолкнул меня внутрь.
– А если бы я была твоей сестрой, ждущей ребёнка?
– Моя сестра сюда бы не попала, – безжалостно ответил надзиратель, закрывая дверь.
Однако через час он вернулся ко мне с дополнительным пледом и чашкой горячего чая:
«Ни слова об этом!», – прошептал он и покинул камеру.
Я с жадностью набросилась на чай, согревая о кружку холодные руки. Забравшись с напитком на койку и завернувшись во всё, что было под рукой, я размышляла о том, что происходило внутри меня. Злость, раздражение, почти иссякшее терпение – вот то, что, точно изжога, сжигало мне грудь, подступая к самому горлу. Хотелось кричать, тарабанить по стенам, рыдать, но я не тратила силы, стараясь направить их на согрев малыша в моём чреве. В обычном отделении колонии, я хоть как–то могла утолить капризы беременности: голод – компенсировать покупкой продуктов с личного счёта, смену настроения – сбалансировать беседой со Считалкой за партией в шахматы, а снять телесную усталость – лежа на, хотя бы тёплой, койке. Здесь я имела право только мёрзнуть. Отчаянье, волнение, расстройство, слёзы, обида за себя, все эти чувства притуплялись час за часом. А вместо них меня всё чаще жгла та самая изжога из злости и раздражения.
В штрафном отделение было запрещено звонить, писать письма, встречаться с кем бы то ни было. Связь с внешним миром была напрочь отрезана, да и внутри него никто со мной особо не общался. Я даже не знала, что случилось с остальными, кто помогал мне с левым пошивом. А ещё я хотела знать свои права, да только откуда, если из всей литературы мне разрешалась только Библия.
– Ты сможешь достать мне уголовно–исполнительный кодекс? – спросила я надсмотрщика, что был добр ко мне.
– Постараюсь принести в следующую смену, но и заберу с собой наутро, так что, если будешь читать, то ночью и при свете луны, ибо свет включать не позволено.
– Поняла.
Вечером того дня, он, действительно, принёс мне книжку с правами и обязанностями в исправительных учреждениях. Из неё я вычитала основы основ о том, что заключённый имеет право на безопасность и охрану здоровья, а ещё на уважительное обращение к себе. Вот только все эти красивые моменты были лишь буквами, впечатанными в бумагу. Подать жалобу, зечки тоже имели право, только жалобы эти шли через администрацию тюрьмы, и именно там, наверху, и решалось, какие из них дойдут до суда, а за какие зечка получит по зубам. Я понимала, что были у меня и обязанности, и что я нарушила внутренний устав, за что мне полагался штраф, однако моя беременность должна была быть учтена при его наложении.
Пытка холодом и тяжкой работой продлилась пять дней, а на шестые сутки меня повели к начальнику колонии, что и назначил наказание, нарушив мои права человека и женщины.
«А вот и наша зачинщица!», – гласно встретил он меня, сопровождённую в его просторный кабинет. Во всю длину комнаты на коленях и с наручниками за спиной стояли все двенадцать женщин, участвовавших в швейном преступлении. Растрёпанные и помятые, с синяками и царапинами, они, явно, провели последние несколько суток в штрафном изоляторе – тюремном карцере. Меня, точно так же, как и всех их, поставили на колени в ряд шеренги. Я взглянула на Считалку, что находилась от меня через трёх заключенных. Синюшная, с огромными мешками под глазами, она качалась неисправным маятником из одной стороны в другую.
– У женщины тяжёлое заболевание! Посмотрите на её состояние! Ей надо к врачу! – обратилась я к начальнику по поводу Считалки. – Вы закон нарушаете, держа её в изоляторе вместо лечебницы!
– Ты бы о себе позаботилась! – намекнул он на мою беременность.
– Сама о себе я, к сожалению, позаботиться не в состояние в условиях заточения, но уверена, что это входит в Ваши обязательства.