– Рот свой поганый закрой! – взъелся начальник и грозно шагнул в её сторону, крепко сжимая в руке всё ту же дубинку.
– Я на Вас жалобу напишу за бесчеловечное отношение к беременной, больной онкологией и к обычным заключённым, – с трудом сдерживая слёзы, закричала я, пытаясь отвлечь его внимание от Считалки.
– Ты, деточка, забыла, где находишься! – вернулся он к столу и приподнял мой подбородок резиновой палкой. – В колонии вся переписка идёт через меня. Кто передаст твои жалобы, и кто тебе поверит? А то, что я тебя за ябеды до смерти изобью – вот это ближе к правде!
Я промолчала, а он схватил шариковую ручку и вставил её в мои дрожавшие пальцы:
– Пиши, давай, заново! Со всеми кличками, именами и вкладом в преступную деятельность по пошиву. Ещё раз глупость настрочишь, отправишься в камеру строгача на 14 суток, а напишешь нормально, вернёшься в обычную камеру.
Моя повторная повинная не отличалась от предыдущей, ведь я не видела смысла в том, чтобы описывать всё так, как хотел начальник. Для зечек и подчинённых, учавствовавших в преступление, это бы вряд ли что–то изменило: заключенных он бы забил по карцерам, а конвоиршам списал все грехи, ведь они, как и Старшая, были с ним заодно. Так что бы я выиграла, назвав имена? Ровным счётом ничего! А вернувшись в обычную камеру, подверглась бы опущению от всех семей и свободных статусных зечек, которые презрели бы меня за стукачество. Конечно же, мне было страшно, потому что в глазах жестокого начальника читалась одна злоба, но избить беременную до потери пульса он бы не посмел, побоявшись последствий, которые, наверняка бы, зацепили и его. Вот я и выбрала меньшее из зол.
– Объясни мне, кого ты защищаешь? – получила я очередной удар дубинкой по плечу. – Этих швалей? Пойми, я их и так могу наказать и по штрафным изоляторам рассадить. Для этого я в твоих каракулях не нуждаюсь!
– Так зачем я тогда это пишу?
– Затем, – схватил он меня сзади за волосы, – что всё надо оформить официально. Комиссия скоро нагрянет, и как я им объясню, что у меня зечки сидят по карцерам без объяснительной от главной зачинщицы? Мне нужно твоё признание и разъяснение деталей дела.
- Так предоставьте мне письменное обвинение! Я и напишу объяснительную по нему с чистосердечным признанием.
- Нет уж! Никто не видел, как всё происходило в швейном зале, потому что одна из идиоток-надсмотрщиц оставила вас там одних, за что тоже получит своё! Что все понесли законное наказание, мне для начала нужна твоя версия с деталями. А там посмотрим!
– В таком случае, я уже написала Вам объяснительную дважды!
– Там нет других имён!
– Я никого не видела в ту ночь!
- Я, по-твоему, этих стерв, что стоят тут на коленях из головы взял?
- Не могу Вам ничего на это сказать, я работала одна.
– Сама, значит, 14 униформ настрочила за пять часов? – отпустил он мои волосы и посмотрел в лицо.
– Сама. Я быстро шью.
– Вот как? Тогда вернёшься завтра в цех, и будешь шить по 14 солдатских униформ за рабочие часы. Попробуй у меня не справься! А в холодной камере строгача посидишь две недельки, если раньше не одумаешься и не напишешь то, что надо! Подумай, стоит ли оно того в твоём чувствительном положении?
– Я не стану менять ни единого слова! – отчётливо сказала я, не смотря на выкрики зечек с разрешением их «назвать».
Меня отвели обратно в сырость и холод. Укутавшись в плед и одеяло, я тихо заплакала о своей жизни.
– Твой чай! – шепотом сказал надзиратель, открывший дверь.
– Спасибо! – бросилась я на пол к чашке чая, как псина к миске с едой.
– Ты молодец, что никого не заложила! Начальник тюрьмы опасается внезапной комиссии, а потому освободил твоих сообщниц из штрафных изоляторов. Они тебе это добрым словом вспомнят! – бросил он мне небольшую конфету, и запер дверь.
Дрожа, я пила чай со сладким и думала о том, что случилось. Мне было жаль ночного охранника, и я убеждала себя, что парень сам подписался на дело, но в глубине души испытывала стыд и чувство вины за то, что повлияла на него, втянув в аферу. Однако вопреки голосу совести, я понимала, что поступила бы точно так же, проживая заново свою жизнь, ведь всё, что я делала, было во имя ребёнка. Материнский инстинкт был сильнее жалости к молодому охраннику, который стал моей первой невинной жертвой в мире жестокости остальных мужчин.