С тяжелыми мыслями я задремала, а к ужину проснулась от озноба. Меня трясло так сильно, что зуб на зуб не попадал, а руки просто заледенели. Я постаралась закутаться поглубже в одеяло и отодвинуться подальше от холодной стены, как вдруг низ моего живота пронзила дикая боль. Скрючившись, я зажмурила глаза от колющего чувства в матке.
«Помогите!», – закричала я, но на крик никто не отозвался.
Я встала с койки, в попытке дойти до двери, но упала на пол от приступа боли, подкосившего тело. Сквозь стиснутые зубы, я застонала, и в одночасье ощутила тёплый поток между ног. Не глядя на свою нижнюю часть, я зарыдала прямо сквозь этот стон, ведь поняла, что увижу кровь, и что ребёнка, скорее всего, больше нет. Доползши до двери, я тарабанила по ней до той поры, пока надзиратель не обнаружил меня на полу и не вызвал дежурную помощь с лечебницы при колонии.
В последующие двое суток я прошла через ад, лейтенант. Выкидыш на втором триместре – дело нелёгкое. Матка должна очиститься от отмершего плода, а это болезненно, как физически, так и морально. Невыносимо знать, что из тебя частями достают плоть дитя, чьё сердце недавно билось в твоём чреве. Я никогда не испытывала шока, подобного тому, что в те злосчастные часы. Вместе с сыном умерла и часть меня, а вместо слёз, мой траур вытекал потоком крови. Тело приказало не рыдать, а мстить, и разум был настроен на то, как исполнить приказ.
Глава 11. Из грязи в князи
И вот, после смерти сына, а вместе с ней и моей собственной, я всё же возродилась, как Феникс из пепла. Возродилась не сразу, и не совсем я, скорее новое подобие меня: отречённая, равнодушная, холодная, как та камера, в которой я его и потеряла. Обычные эмоции, словно упали из сердца в живот и бурлили там, создавая дискомфорт в моём теле, но более не волновали душу. На замену им пришло что–то ужасно мрачное, демоническое, чёрное. Несколько суток назад, я бы сама себя испугалась, но сейчас, это был тот мотор, который заставлял меня дышать и жить дальше.
Отлежавшая неделю в лечебнице, я была вновь сопровождена в кабинет начальника.
– Ну, что ж, теперь ты видишь, что бывает, когда не слушаются старших! А напиши ты заявление, как надо, и была бы возвращена в обычную камеру, – начал он сухой не эмпатичный диалог.
– Что нужно?
– Ух ты, а тон–то какой неприветливый стал. Я не виновен в том, что ты ребёнка потеряла. А нужно мне, как прежде, твоё заявление.
– Я уже написала Вам его.
– Не то, что я хотел. Ты берёшь на себя всю вину, а зечки тебя по–любому опустят, когда вернёшься в камеру. Ты ж их подвела – дело провалила!
– Я никого не подводила. Кому, как ни Вам, быть в курсе предательства, что стояло за сделкой. А разборка с сокамерницами – мои проблемы.
– Нет, это проблемы с дисциплиной в моём исправительном заведении.
– Я больше ничего не буду Вам писать, – ответила я холодным голосом.
Развернувшись, начальник ударил меня в лицо кулаком, и я упала на пол. Подойдя ближе, он нанёс мне несколько ударов ботинком по бёдрам и ногам.
– Ты ничтожная тварь и тут ничего не решаешь! Делай, что я говорю! Ты больше не брюхатая и я заставлю тебя исполнять все приказы, – сквозь зубы проговорил он мне. – Беспрекословно! Ты поняла?
Я просто лежала, ничего ему не отвечая и ничего не чувствуя. Даже боль от ударов была отдалённой и неважной.
– Сука, отвечай! – продолжил он избиения, пока я не закашлялась от удара в живот, перекрывшего дыхание. – В карцер её! В штрафной изолятор! – злобно выкрикнул он надзирателю.
Меня поместили в камеру, ещё тесней, чем была предыдущая. Бетонные стены были покрашены известью, и прислоняться к ним было запрещено. Койкой в течение дня нельзя было пользоваться, а стола со стульями не было вовсе. Это была ещё одна камера пыток, где было холодно, и нечем заняться в дневное время, кроме как ходить взад и вперёд. Счастливой, конечно же, в больших кавычках, меня делали восемь часов ежедневной занятости в изолированном швейном цеху, хоть начальник, сдержав обещание, поставил мне дневную планку в 14 униформ. Естественно, что такой объём пошива, я не могла охватить за смену, за что и получала дубинкой по телу. Вся в синяках и побоях, я по–прежнему стояла на своём и отказывалась писать ему объяснительную, закладывая остальных заключённых. Эта была принципиальная позиция из лютой ненависти к нему и из тюремной солидарности к сокамерницам. Я никогда не была стукачкой, и не собиралась становиться ей. Физическая боль, которую он причинял мне, была не так страшна, как быть опущенной, презренной остальными. Больше всего я боялась сломаться психологически, и страшнее всего было то, что я не знала, как себе помочь. Ни ручки, ни бумаги, ни доступа к коммуникациям с другими людьми у меня по-прежнему не имелось. Я очень хотела поведать миру обо всей несправедливости, что творилась в этих стенах, и мечтала наказать начальство за всё зло, причиняемое заключённым.