— Понял, — с усилием сказал отец.
Послышались шаги. Я отскочил от двери и прижался к холодной стенке.
Открылась дверь, отец обернулся и пожал руку следователю.
— Спасибо, капитан, — сказал он, — хоть имя назови. Долго помнить буду.
— Борис, — сказал капитан, — а помнить, что ж, — это правильно. Помнить надо. Война не кончилась. И в этой войне нам позиций не выбирать. Советские мы люди, Голубовский, и партбилеты нам недаром вручали. Надо уметь разбирать, кто враг, кто друг, и поступать соответственно.
Отец молча взглянул ему в глаза, крепко стиснул руку и подошел ко мне.
— Ну, едем.
Я кивнул.
В это время послышался топоток, и появилась Кшиська.
— Цо? Мы вже едем, пане Голубовський?
— Садись в машину, — сказал отец, оглядывая ее с ног до головы, — садись и жди нас, неусыпная Кшися.
Кшиська важно кивнула и удалилась своей походкой взрослой женщины, уверенной в том, что она привлекает внимание.
— Попрощайся с капитаном, сын, — сказал отец.
Я подошел и протянул руку. Сверху на меня смотрело широкое, усатое, задумчивое лицо с дремучими волосами, с худыми, жестко проступившими скульными и лобными костями, со светлыми проницательными глазами.
— Будь здоров, Толик, — сказал капитан, — но и ты помни: война еще не кончилась.
Он легонько сжал мою руку большой и твердой ладонью.
— Пока, Борис, — сказал отец.
— Пока, Голубовский, и лучше бы с тобой нам больше не встречаться.
Кшиська ждала, прижавшись к ограде конторы. Уличный фонарь еле доносил свой свет во двор. Китель отца, заметный в темноте, мелькал и мелькал вокруг черного силуэта «виллиса». Изредка рядом появлялся часовой. Я не видел его, но вспыхивал и гас рядом со светлым кителем блеск винтовки. Кшиська молчала за моей спиной, молчал и я. Аромат садов, вянущих цветов, гниющих уже фруктов щекотал мои ноздри. Где-то невдалеке в чьем-то саду забилась вдруг птица. Было очень тихо, и только во дворе милиции порой взревывали и скоро стихали моторы «шевроле» и «студебеккеров». Наконец взрычал и наш «виллис». Часовой, приглядываясь к нам в темноте и зевая, отворил ворота. «Виллис» выехал, и отец, высунувшись, махнул нам рукой. Первой вскочила в машину Кшиська, затем полез в темное нутро я. Отец оглянулся, лица его не было видно, блестели лишь глаза.
— Устроились?
— Бардзо дзенькую, пане Голубовський, — тут же откликнулась Кшиська.
Меня прямо затрясло от злости: откуда прилепилась к ней эта манерность? Как будто не она бегала по улицам города в купальном костюме, как будто не с ней мы носились по разрушенным этажам и переходам развалин, как будто не она жилилась и канючила у торговок на базаре. Смотреть на нее я не мог из-за отца. Он на первый взгляд как будто не был взволнован тем, что произошло за эти сутки. Но я-то знал по неожиданной его разговорчивости, по особому вниманию к нам, что отец, обычно весь погруженный в себя, немногословный, угрюмоватый, на самом деле потрясен тем, что с нами случилось.
— Если устроились, отправляемся, — сказал отец и тронул.
Но тут же пришлось затормозить. Рослый человек жестом остановил машину: в свете фонаря я узнал капитана.
— Голубовский, — сказал он, подходя. — Что это ты выкидываешь?
— Что? — спросил отец.
— Ты едешь домой?
— Нет, в Почаевскую лавру.
— Не до острот... Кто же ездит здесь по ночам, да еще с детьми?
— Дети — лучший пропуск, — сказал, немного помолчав, отец. — И вообще, Борис... Лучше нам уехать.
Капитан долго смотрел на отца, потом, просунув голову в открытую дверцу, оглядел нас, потрепал за волосы Кшиську, возмущенно отстранившуюся от его руки, лапнул меня за плечи и, наконец, убрал свое туловище из кабины.
— Как хочешь, Голубовский, — сказал он и махнул рукой.
Машина рванула, зажглись фары, и раскосый свет их так и понесся впереди нас, показывая нам глянцевитый булыжник улицы, дальние контуры полуразрушенного замка, крайние дома, вишни и яблони, свесившиеся на колья ограды, внезапную часовню у выезда из города с высоко вскинутым распятьем и затем надолго щербатый асфальт шоссе с кустарниками за кюветом, по сторонам дороги.
— Па, — сказал я, когда мы немного отъехали, — чего этот волосатый так долго тебя держал? Там и дураку ясно было, что ты ни в чем не виноват.
— Не смей в таком тоне об этом человеке, — резко повернулся ко мне отец.