Шел первый час ночи, когда Кравец снял со стены лампу, поставил ее перед собой. Развязал потертые сероватые тесемки.
Лампа хотя и не чадила и горела ровно, но источала запах керосина, подобно тому как папироса источает запахи табака, а осень — дождей и прелых листьев. Тепловатый, несвежий воздух стоял в комнате. Прежде чем приняться за папку, Дмитрий распахнул окно, и, свободно дыша, долго смотрел в темную, спокойную ночь без луны и без звезд, но все же красивую в своей густой непроглядности и пружинящей тишине. Никакие мысли, ни большие, ни малые, не рождались в те минуты в его голове. И он смотрел в ночь не напрягаясь, расслабленно. И что-то обновлялось в нем.
Он вернулся к столу если не отдохнувшим, то во всяком случае с головой посвежевшей, свободной от тяжести. Укоризненно поглядев на телефон, распахнул папку.
Первой там лежала утвержденная финансистами инвентаризационная опись, затем список книг, поступивших в уездную библиотеку. Третьим — серый почтовый конверт, на котором женским почерком было выведено: «Тов. Кравцу (в собственные руки)». Ни адреса, ни почтовых штампов. Значит, письмо кто-то лично принес сюда, в отделение, вероятно, когда Кравец ездил в Курганную.
Лезвия ножниц будто ради приличия надкусили лишь самый край плотного четырехугольного концерта, из которого Кравец вытащил тетрадный листок в косую линейку и согнутый пополам ярко-красный, хрустящий трехчервонный денежный знак.
«Уважаемый тов. КРАВЕЦ!
Если вас заинтересуют эти деньги, приезжайте к нам в Трутную или дайте знать, приехать ли мне к вам.
Люся Щербакова,
секретарь комсомольской ячейки молокозавода».
Кравцу не потребовалось мять купюру, смотреть ее на свет. Номер денежного знака был тот же самый, что и в телеграмме из Ростова, что и на кредитке, отобранной у гражданки Бузылевой, — АА 1870015.
До самой окраины Чалый шагал впереди брички, которая медленно колесила по лужам и грязи, точно мерин, тащивший ее, был вял спросонья или просто ленив.
Дождь застучал по пыли и веткам чилиги в тот самый момент, когда Кравец вышел из отделения, чтобы отправиться на конюшню запрягать лошадь. Тучи еще не заполонили небо. И звезды дремали сладко. И высота чувствовалась, как ранней весной. Однако капли ложились крупные. Совсем не теплые. Осенние дождевые капли.
При этом дробном, торопливом стуке Кравец первым делом вспомнил, что у него нет плаща, и оделил небо недобрым словом. К счастью, бричка имела откидной верх. Пусть плохонький, старый, но из настоящего брезента, который с солдатской стойкостью принимал на себя и воду, и пыль, и ветры.
Чалый явился в длинном, по щиколотки, прорезиненном плаще, при роскошном капюшоне, возвышавшемся на его могучих плечах, словно шлем рыцаря. Кравец уже сидел в бричке. И вожжи лежали у него на коленях.
— Взбирайся, — сказал он Чалому.
Тот покачал головой. Вернее, капюшоном. И это получилось очень важно.
— Разомнусь малость. Для дыха со сна полезно.
Произнося слова, он поднял руки к груди и энергично потряс ими, как порой это делает дирижер, предлагая музыкантам активизироваться.
Еще полчаса назад, прочитав письмо Люси Щербаковой, Кравец способен был сделать с Чалым все, что угодно. Нет, он не был горяч по натуре, но злость на помощника вдруг поднялась в нем угрожающе, готовая выплеснуться, точно вскипевшее молоко. А вот подуть на Кравца было некому. И он опять распахнул окно и ходил по комнате широкими шагами.
Как же так можно? Что за халатность? Совершенно очевидно, девушка приходила сюда, хотела видеть Кравца, оставила для него письмо. Почему же Чалый не доложил?
Немедля Кравец послал за помощником. А сам выискивал слова, которыми его встретит:
— Нам придется расстаться. Я освобождаю вас от занимаемой должности.
Но пока пришел Чалый, Кравец уже поостыл. Он понял, что эти заготовленные фразы прозвучат громко, но едва ли продвинут дело вперед. А вопрос, где работать Чалому и в какой должности, решит ростовское начальство, когда получит рапорт Кравца.
Чалый цокал языком и оправдывался:
— ...Приходила в ваше отсутствие такая маленькая и светленькая, как цыпленочек... Вчера приходила. Письмецо оставила. Просила, чтобы вы лично ответили. Я заверил, у нас ничего не остается без ответа.
— Поедете со мной в Трутную, Кузьма Самсонович, — устало сказал Кравец.
...На окраине Чалый энергично взобрался в бричку. И рессора взвизгнула жалобно, словно котенок, которому придавили хвост.