Что ж, рассуждавший так волновался, возможно, не зря. Турецкий террорист Агджа, стрелявший в папу римского, читал и перечитывал этот роман, готовясь к своему покушению. А у нас «День шакала» подписчики журнала «Простор» смогли дочитать до конца лишь в 1989 году.
К псевдодокументальному направлению в детективной литературе можно отнести и «судебный», или «адвокатский», роман, решающие события в котором разворачиваются в ходе судебного разбирательства определенного дела. Здесь достаточно назвать имя Дж. Гарднера и его излюбленного героя — адвоката Перри Мейсона. Стоит ли говорить, что отечественных образцов этого поджанра мы практически не имеем. Правда, в прибалтийских детективах среди персонажей, случалось, мелькали и адвокаты. Однако не будем спешить и подождем обещанной судебной реформы.
Таковы основные разновидности детектива с чисто формальной точки зрения. В содержательном же плане произведения детективной литературы можно подразделить на написанные вокруг единичного преступления (и соответственно — преступника-одиночки), вокруг серии преступлений, объединенных единым замыслом или единой группой исполнителей, вокруг деятельности организованной преступности (мафии) и, наконец, вокруг переплетения преступной деятельности с политической. Последний поджанр, в свою очередь, подразделяется на политический роман с элементами криминальной интриги и на «шпионский роман». И этот поджанр стал особенно популярен после второй мировой войны и вплоть до наших дней.
Образ преступника-одиночки претерпел по мере развития детектива существенные изменения. Интерес к психологии преступника постепенно начал перерастать в косвенное (иногда и в прямое) оправдание преступления: в современном детективе преступник сплошь и рядом предстает не меньшею, если даже не большею, жертвой обстоятельств, чем потерпевший. Этим, собственно говоря, и прославился тот же Сименон. Аналогичную трактовку темы можно наблюдать и у шведских авторов Пера Валё и Май Шеваль, которых у нас много и охотно переводят. С привычной для него парадоксальностью ставит вопрос о взаимоответственности преступника и жертвы преступления выдающийся швейцарский писатель Фридрих Дюрренматт, широко использующий в своем творчестве детективные мотивы. Работают в том же ключе и современные французские писатели, прежде всего Себастьян Жапризо.
К этому же поджанру примыкают и произведения о патологических преступлениях, зачастую написанные как внутренний монолог душевнобольного или постепенно сходящего с ума человека. Так, в известном американском триллере «Другой» психически больной подросток, почти ребенок, мысленно перевоплощается в своего умершего брата-близнеца и в его образе поочередно расправляется со всеми членами своего семейства. «Я плохо сплю, а прочитав эту книгу, перестал спать вообще», — заметил о романе «Другой» популярный американский киноактер Пол Ньюмен. Детективы подобного рода иногда называют «психотическими», и от них прямая дорожка ведет к детективу мистическому, откровенно апеллирующему к зловещим силам потустороннего мира.
Рассказ о серии преступлений, объединенных общим замыслом, особенно характерен для произведений Агаты Кристи и ее наиболее верных последовательниц Нгайо Марш и П. Д. Джеймс. Здесь надо различать преступления, объединенные единством цели (будь это возмездие, как в «Десяти маленьких негритятах», или устранение потенциальных соперников в борьбе за наследство, как в романе «Пригоршня ржи»), и преступления, совершаемые для того, чтобы замести следы предыдущих преступлений. Как правило, открытие подлинного мотива серии преступлений приводит в таких произведениях к незамедлительной поимке преступника.
Опубликовав «Крестного отца» и «Сицилийца» американского писателя Марио Пьюзо, журналы «Знамя» и «Звезда» познакомили нас с романами о сицилийской мафии, действующей как у себя на родине, так и в США. Фильм «Однажды в Америке», идущий на наших экранах, рассказывает о деятельности мафии, образованной еврейскими иммигрантами. Сама по себе мафия рассматривается в произведениях подобного рода главным образом как в высшей степени эффективная, четко функционирующая организация группы лиц, противопоставивших себя остальному миру в борьбе за выживание и господство. Главный упор в таких произведениях делается не на разоблачение или поимку преступников, а на выявление способов и средств успешной деятельности преступных кланов, на кодекс чести, в них принятый, на методы наказания отступников. Все это в высшей степени интересно и поучительно — и, боюсь, не только для тех, кто почитывает детективы в свое удовольствие... Хотя, конечно, отечественная специфика мешает автоматическому перенесению зарубежного опыта под сень родных осин.
Политический роман с элементами криминальной интриги чаще всего представляет собой документальное или псевдодокументальное повествование о подготовке переворота («Переворот» — называется, вероятно, лучший роман такого рода, принадлежащий перу Джона Апдайка и у нас, увы, непереведенный) или об иных незаконных методах прихода к власти и удерживания ее. «Разоблачительный» характер литературы такого рода не мог не привлечь к ней внимание конъюнктурно ориентированных издателей и переводчиков. И это тем забавнее, что, потчуя советского читателя переводной литературой об искажениях буржуазно-демократического общественного устройства, мы это самое устройство невольно пропагандировали. И пропагандируем. В отличие от зарубежных авторов, пропагандирующих его совершенно сознательно.
И, напротив, западному шпионскому роману у нас явно не везло и не везет до сих пор. Противостояние разведок и контрразведок Востока и Запада нам предлагается рассматривать исключительно с восточной стороны — и через довольно мутное стекло тенденциозною и невнятного повествования. Но насколько это правомерно? Насколько эффективно? И, наконец, насколько честно?
«Рассуждая о морали, мы склонны прибегать к некорректным сравнениям, — утверждает один из героев лучшего, на взгляд Грэма Грина, шпионского романа XX века. — В конце концов, нельзя же сравнивать идеалы одной стороны с методами другой... Надо сравнивать методы с методами, а идеалы с идеалами». И справедливость этих слов вроде бы не должна вызывать никаких сомнений. Почему, например, деятельность героя «Мертвого сезона», заканчивающаяся его провалом, хотя и после успешного выполнения задания, волнует и убеждает нас, а стерильная победоносность многих других литературных и киногероев оставляет совершенно равнодушными? Ведь даже Штирлиц, по остроумному наблюдению одного киноведа, был для нас в годы застоя не столько победоносным разведчиком, сколько идеальным и героическим воплощением нашей собственной душевной раздвоенности, нашего двоемыслия!
Правда, изменения в политическом климате влекут за собой и определенные метаморфозы шпионского романа. Все чаще «врагом» предстает здесь не противоположная политическая система, а какая-нибудь зловещая международная организация самого неопределенного свойства и цвета. Примечательна в этом смысле творческая эволюция Джона Ле Карре — признанного лидера литературы такого рода, автора, кстати говоря, и романа «Шпион, который пришел с холода», откуда взято вышеприведенное высказывание загадочного и мудрого, хотя и весьма подлого Контролера.
Начав с произведений антифашистского толка («В маленьком городке на Рейне»), Ле Карре в дальнейшем сосредоточился на противостоянии секретных служб Востока и Запада и создал ряд романов, как совершенно резонно сказали бы у нас в не столь далекое время, резко антисоветской направленности. Нет, английский писатель менее всего был склонен в те годы воспевать империализм и милитаризм, он оставался объективным и взыскательным мастером, проповедующим верность общечеловеческим идеалам. Но Советский Союз он рассматривал, как сказал бы Рональд Рейган, в качестве империи зла, истязающей и истребляющей собственных подданных и грозящей войной остальному миру, и писал о нем и о его союзниках в соответствующем ключе. В последние годы Джон Ле Карре не раз выражал бурные симпатии перестройке, начал наведываться в СССР, который он до того знал лишь понаслышке, что приводило порой к потешнейшей «развесистой клюкве» в его сочинениях, — новые акценты стали появляться и в его творчестве. И как следствие всего этого — у нас взялись переводить и печатать его произведения.