Темным резным силуэтом вырос мотоцикл и, ворча мотором на малых оборотах, спустился в лощину. За ним на фоне белесого хмурого неба выросли два грузовика. Они не спеша стали спускаться по неровной дороге, и колеса их ходили вверх-вниз под тяжелыми кузовами.
Облачко гари повисло над лощиной. Бертолет затаил дыхание и ужом распластался на земле. Неспокойная его рука сжала шатун.
Мотоциклист подъехал к гати, с разгона, резко подпрыгивая, проскочил бревна и остановился, любопытствуя, как преодолеет этот участок грузовик.
Бертолет что есть силы рванул шатун. Зубчатое колесо пришло в движение, и зажужжало, вращаясь, магнето.
Но взрыва не последовало. Тяжело переваливаясь, грузовик преодолевал гать.
Забыв об осторожности, с перекошенным лицом, Бертолет привстал, тонкими дрожащими пальцами прижал свое подрывное устройство к груди и снова бешено крутнул зубчатку.
Облако земли и дыма встало над машинами и закрыло их, побежала куда-то земля, дохнуло огнем, и Бертолета вместе с подрывным механизмом отбросило в сторону. Он приподнялся, ошалело глядя на лощину и выплевывая песок и траву.
Облако клубилось и взбухало над дорогой. Бертолет, наконец, пришел в себя и помчался прочь. Он путался в складках своего нелепого пальто и высоко подбрасывал длинные ноги.
Стоя по колено в воде, они столкнули последнюю телегу с намокшего и отяжелевшего плота. Колеса громыхнули на бревнах, соскочили в вязкий песок, и Андреев подвел к оглобле двух блестевших влажной шерстью лошадей.
На той, оставленной партизанами стороне реки раздались крики, металлическое позвякивание, и партизаны увидели, как на краю обрыва появились несколько темных фигур. Бросив мотоциклы, к реке подбегали егеря. Они были полны ненависти и жажды мести.
Одним из первых бежал, неся на плече пулемет, огромный егерь, загорелые руки которого торчали из рукавов френча, как из детской курточки.
Андреев сделал было попытку снять из-за плеча свою снайперскую, но распухшие, иссадненные пальцы никак не могли захватить ремень. Старик вяло мотнул головой и принялся, помогая зубами, затягивать гужик на люшне пароконной своей упряжки. Бертолет и Левушкин, не обращая внимания на егерей, также продолжали возиться со сбруей. Они находились в той крайней степени изнеможения, когда человек не в состоянии реагировать даже на близкую опасность.
Загорелый егерь уже устанавливал на крутом берегу пулемет… Телега тронулась, и одновременно ударила первая, пристрелочная очередь
Левушкин словно очнулся. Подхватив топор, он нетвердыми шагами направился к плоту.
Пулеметчик перенес огонь на него, вскипела от пуль вода, щепки и куски коры полетели из мокрых бревен, но то ли егерь спешил, то ли река с ее влажным дыханием изменяла траекторию пуль: Левушкин не спеша перерубил толстую веревку, переброшенную на тот берег, чтобы удержать плот, и погрозил пулеметчику кулаком.
— Небось в холодную воду не полезешь, так тебя! — прохрипел Левушкин и скрылся в ивняке.
Наступили сумерки, и пошел снег, первый снег года. Он усыпал землю, репетируя долгий зимний спектакль, и сразу посветлело вокруг и четко, словно вырезанные из черного картона, обозначились фигуры лошадей — снег мгновенно таял на их горячей шкуре.
Обоз стоял на пригорке, недалеко от леса. Партизаны сидели у телег недвижно, накрывшись попонами и кусками брезента.
— Егеря, наверно, на Вербилковский мост подались, — сказал Левушкин и взглянул на часы с треснутым стеклом. — Скоро ударят за нами…
Они помолчали. Не было ни сил, ни желания двигаться. Близок был финал их похода…
— Хоть бы дошел тот обоз, — вздохнул Андреев. — Хоть бы не зазря…
— Зазря не зазря, а приказ исполнить надо, — буркнул Левушкин из-под брезента. И слегка толкнул притихшего, замерзшего подрывника: — Слышь, Бертолет, как ты думаешь, вспомнят о нас после войны, если не доживем?
— Именно о нас с тобой?
— Да нет… Вообще… О майоре, о Гонте… Конечно, если и я загремлю, так хотелось бы, чтобы какая-нибудь всплакнула: мол, был такой Левушкин, хороший парень, хоть и дурак… Вот ведь б о л ь ш и м л ю д я м, ну, писателям, скажем, которые что-то сделали, дали другим, ну, изобрели, им везет — долго их помнят, почитают. А если человек отдал свою жизнь, все, что у него было, без остатка… вот как майор… мало ли это?.. Почему о них не помнят?
— Что память? — просипел Бертолет. — Вот пройдет много лет, сменятся поколения, и станет эта война историей… Много ли мы о войне 1812 года думаем?.. Нет, знаешь, самое главное, чтобы каждый делал свое дело, не заботясь о памяти. П а м я т ь — з а б о т а д р у г и х…