Но чаще было плохо. Добруш всегда мучительно переживал неопределенность. Даже в полетах для него хуже всего было не тогда, когда начинали вспухать дымки зенитных разрывов и по воздуху хлестали, словно плети, пулеметные трассы, а пока небо было мирным и спокойным. Пока все спокойно, никогда не можешь знать, откуда тебя ударят.
В отношениях с этой женщиной все было неопределенно.
— Почему вы молчите? — спросила Анна.
В ее голосе прозвучала обида.
— Я был занят, — сказал он.
Она подумала.
— Нет. — Потом спросила: — Зачем вас вызывали? Вам лететь?
Ему не хотелось говорить правду, но не хотелось и лгать.
— Нет. То есть да. Пустяки.
— Когда?
— Вечером.
— Вечером... — сказала она. — Вон что...
Она прикусила нижнюю губу и ударила друг о дружку сжатыми кулачками.
— Кенигсберг. Так?
— Да, — неохотно сказал капитан. — Откуда вы знаете?
Она не ответила.
— Я только не знала, что это вы. Ох!..
Капитан передернул плечами."
— Кому-то все равно надо, правда? Почему же не мне?
— Потому... потому.., А разве вам самому хочется лететь?
— Не знаю. Задание мне не нравится, — признался Добруш неожиданно. — Но ничего не поделаешь. Да и... послушайте, почему вы никогда не одеваетесь как следует? — спросил он с досадой, заметив, что она вся дрожит. — Вы же простудитесь!
Анна как-то сразу погасла.
— Да, — проговорила она уныло. — Ничего не поделаешь... Господи, как бы я не хотела, чтобы вы улетали именно сегодня! Нельзя разве отложить?
— Обычно таких вещей не делают, — пояснил капитан терпеливо. — Да и с какой стати? Ведь это ж моя работа.
— Да, с какой стати... — повторила она. — У меня сегодня день рождения. Я хотела... Я думала...
Капитан склонил голову.
— Поздравляю вас.
— Спасибо. Я...
— Сколько вам?
— Двадцать шесть...
— Вы очень молоды, — сказал капитан. Он вздохнул. — А я вот уже совсем старик...
— Это не имеет значения, — возразила она.
— Очень даже имеет, — невесело усмехнулся капитан.
Он подумал, что это имеет даже слишком большое значение, когда к сорока годам выясняется, что ты остался ни с чем, но промолчал.
— Ничего вы не понимаете! — воскликнула Анна, и капитан с удивлением увидел на ее глазах слезы. — Ничего!
Капитан смешался. Похлопав руками по карманам, он вытащил трубку, повертел ее в руках и сунул обратно. Потом взял Анну за плечи.
— А теперь идите. И одевайтесь впредь как следует, — сказал он сердито. «Черт те что! Хотел бы я знать, кто из нас больший дурак», — подумал он. — И перестаньте, пожалуйста, реветь. Совсем это вам ни к чему.
— Хорошо, — сказала она. — Ох! — вырвалось у нее вдруг. — В жизни себе не прощу, если с вами что-нибудь случится... Вы... вы вернетесь?
— Постараюсь, — буркнул капитан. — Идите, идите.
Он повернул ее за плечи и подтолкнул на тропинку. Она сделала несколько шагов, потом остановилась и долго глядела вслед, пока капитан не скрылся за деревьями.
— Командир, курс двести семьдесят, — раздается в наушниках голос штурмана.
— Понял. Двести семьдесят.
Пилот едва ощутимо давит кончиками пальцев на штурвал. Самолет медленно кренится, потом так же медленно выравнивается и застывает.
Пилот сидит по-прежнему неподвижно, глядя немигающим взглядом на большую зеленую звезду чуть выше обреза кабины. Лицо его холодно и спокойно.
— Штурман, у вас все в порядке?
— Все в порядке, командир.
— Стрелок, у вас все в порядке?
— Как сказать, командир... Я думаю, все в порядке.
— Вы думаете или у вас на самом деле все в порядке?
— За нами идет самолет неизвестной принадлежности.
Пилот хмурится.
— Далеко?
— Четыреста метров.
— Давно он идет за нами?
— Полторы минуты, командир.
— Почему не сообщили об этом сразу?
— Я думаю...
— Стрелок, меня не интересует, что вы думаете. Ваша обязанность — немедленно докладывать об изменении воздушной обстановки. Вы поняли?
— Так точно, командир. Но обстановка не меняется. Я все время держу его в прицеле. Если он вздумает безобразничать...
— С таким же успехом и он нас может держать в прицеле.
Стрелок обижается.
— Да нет, командир, он идет с огнями. Я подумал, что не стоит вас беспокоить лишний раз... Пока он держится вполне прилично.
Пилот шумно выдыхает, но сдерживается.