На Волхонке, где полно было молодых красавцев офицеров, он встретил ее с рослым лейтенантом. Они шли и чему-то смеялись. И по тому, как, почти припадая к его плечу, она глубоко и звеняще смеялась, он все понял. Должно быть, что-то отразилось на его лице, когда он миновал их. Потому что она подбежала выяснить, что с ним.
— Ничего, — сказал он, — возился в анатомичке, устал.
И с тех пор он с ней мало разговаривал. Впрочем, он почти тут же уехал.
Подошел и молча присел к костру Копп.
— Ганс, — сказал он, — все-таки хорошо, когда знаешь, что если умрешь, то за настоящее дело. Разве не так, Ганс?
— Да, — сказал Копп, — я вижу, вы за добро. Но вы убиваете... И те, кого вы убиваете, говорят на моем языке.
— Война, — сказал Репнев. — Война, Ганс. И мы не на фронте, а в лесу. А кругом рыщут эсэсманы и сжигают жидким фосфором живых людей. И нет пощады, Ганс.
— Но пощада должна быть, — с глубоким убеждением сказал Ганс, — не может быть добро беспощадным.
— Иногда может, — Репнев сел на траву. Роса еще только-только выпала, и несколько минут можно было лежать, не боясь промокнуть. «Ганс хороший человек, — думал он, — идеалист. Это прекрасное слово — «идеалист». У нас его в последнее время опошлили. Идеалист — это человек, способный умереть за свои идеалы. И среди наших материалистов множество идеалистов в этом смысле».
Солнце, прорываясь сквозь листву, обдавало ее лицо жаром. Она вспомнила лето сорокового года, канал у Тушина и Колины ладони на своих щеках...
Опять зашелестели шаги за штакетником. Она встала. Ей больше не хотелось встречать ненавидящие взгляды соседей. По черному ходу она вышла наверх. Дом был высокий, хоть и одноэтажный. Внизу погреб, кладовая, каменный фундамент, вверху жилые комнаты. Нюша была на базаре, Бергман с Иоахимом в госпитале. Дом был пуст. Зачем-то крадучись, вошла в комнату Бергмана. Предательски поскрипывали доски расхлябанного пола. В узкой спальне на маленьком раскладном столике лежала стопа исписанных бумаг. Стояли пузырьки с туалетной водой и одеколоном. Лежало, выровненно, одна возле другой, несколько авторучек в колпачках. На штыре вешалки висел эспандер. Здесь нерушимо, по-немецки властвовал порядок. Пахло лекарствами и одеколоном. Эти запахи всегда приходили с Бергманом.
Над кроватью висела фотография в ореховой раме. Два мальчика, темноглазых и темноволосых, один чуть меньше, в серых костюмчиках в мелкую клетку, в штанишках до колен, в гетрах, в смешных кепи смотрели в немом восторге, протягивая вперед руки. У обоих были расширенные к вискам головы, у обоих горбились бергмановские носы. «Жену не хочет вспоминать, — подумала она, — детей помнит».
Он сложный и неплохой человек, Рупп Бергман.
По веранде ослепительно разгуливало солнце, и только тень от лип через дорогу то падала, принося с собой прохладу, то уходила вслед за рокочущими от ветра вершинами. Полина взялась руками за нагретые перила. Боже мой, как все-таки хорошо весной! Хорошо даже тогда, когда так плохо.
Мимо веранды прошел, оглядываясь, какой-то человек. Она взглянула с удивлением на его спину в ватнике. Человек был явно не местный. Потому что местные знали, что идти к реке опасно. Там траншеи и доты, там на каждом шагу патрули. В военную зону население не допускается. Человек все шел, поглядывая на липы, вот-вот аллея кончится, и он окажется в полосе видимости дозоров... Окликнуть? Но, может быть, он знает, что делает?
Человек остановился. Поднял руку и сломил ветку. Потом повернулся и пошел обратно. Полина не отрываясь смотрела на него. Это был высокий русоволосый парень, он шел неторопливо, чуть покачивая плечами. И она, еле удерживаясь от крика, смотрела, как он идет мимо веранды. Только один человек на целой земле мог так ходить. Она смотрела на него сверху. Парень тоже царапнул ее краем глаза, но не повернул лица. Он был плохо подстрижен, видно, какой-то деревенский парикмахер поработал над его головой. Волосы были выстрижены лесенкой, лицо медно-красное от полевого загара. И все-таки это был он. Ее муж, ее Николай.
— Коля! — крикнула она, бросаясь с крыльца, и тогда он обернулся. Он стоял с беспомощным и жалким лицом, смотрел потерянным, затравленным взглядом, и она остановилась, прижала к груди раскрытые для объятий руки. Теперь они просто глядели друг на друга. И на глазах происходила перемена. Он становился прежним Колей. Смигнули и стали вдруг счастливыми глаза, разошлись сдвинутые брови, смеялся крупнозубый рот. Оно уже сияло, это лицо.
— Полька! — бормотал он. — Не может быть! Это ты? Полька!..