— Но к тому времени, когда он придет, я должна знать все о плане карательной операции. И вы поможете мне? — спросила она, подходя и кладя руку на его локоть. Он смотрел на эту руку.
— Я постараюсь, — наконец сказал Бергман. Лицо его было усталым, но как-то просветлело. — Я постараюсь, Полин.
Когда они садились в машину, на веранде появилась Нюша. Она взглянула на них, задержала взгляд на Полине, покачала головой и убралась. В последнее время отношения с Нюшей разладились. Полина понимала почему, но что она могла объяснить старой женщине: та была преданна, но насколько?
Иоахим мягко повел машину вдоль аллеи лип. В открытое стекло врывались ветерки, липовый сладковатый настой наполнял ноздри. Они проехали весь зашторенный, омертвело дремотный поселок, и Иоахим свернул на тихую улочку возле кирпичной стены бывшего костно-туберкулезного санатория. Вдоль редко стоящих за штакетником оград домов цвели клены. Изредка взлаивали в стороне собаки. Возле двухэтажного особняка, где когда-то помещался банк, а еще раньше, до советских времен, жил известный на всю округу льняной воротила Куренцов, дед нынешнего начальника русской полиции, мерно вышагивал часовой. Машина остановилась. Часовой отсалютовал автоматом. Бергман приложил руку к фуражке.
Они вошли в калитку, их уже встречал улыбающийся Притвиц, а фон Шренк приветственно вздымал руку из открытого окна второго этажа. Негромко и томительно звучал патефон. Старое аргентинское танго неслось из окна. От музыки ли или от мерцания свечей в прихожей Полина вдруг как-то поплыла. Странный хмель дымился в голове, пока она отвечала на приветствия фон Шренка и снимала с себя пыльник, пока знакомилась с рыжей и ярко накрашенной женщиной, назвавшей себя Калерией.
— Полин, — сказал фон Шренк, появляясь перед ней, — у вас нездешние глаза... Это наводит на грустные размышления по поводу присутствующих здесь мужчин.
Бергман на секунду обернулся, и она увидела резкую морщину, пронзившую его лоб.
— Вы непроницательны, Эрих, — сказала она, заражаясь вдруг атмосферой вечеринки, — такие мужчины способны зажечь любую женщину.
— Боюсь, они сгорят сами, и несколько преждевременно, — сказал фон Шренк, глядя сквозь открытую дверь на Притвица, поднимавшегося по лестнице с рыжеволосой красавицей. Тяжелое зеленое платье до земли и большое декольте очень шли ей. Притвиц что-то нашептывал ей, победоносно улыбаясь. У женщины было насмешливое выражение лица, глаза сверкали.
— Вы уже знакомы? — еще раз спросил фон Шренк. — Калерия — Полин.
— Мы уже знакомы, полковник, — сказала на неважном немецком Калерия.
И Полина вспомнила, как та стояла в кучке хорошо одетых людей во время казни партизан на площади. Это была Калерия Павлова, жена директора маслозавода и любовница фон Шренка.
— За стол! — пригласил всех Шренк. — Я попросил накрыть в кабинете. Мне кажется, здесь уютнее, чем внизу.
Полина вспомнила цель, с которой она сюда явилась, и огляделась. Огромный кабинет был полон сумраком. Свечи, зажженные на столе, наливали этот сумрак желтоватым знобким уютом. Низкий столик, за которым рассаживалась компания, был уставлен бутылками и снедью. Бокалы высверкивали хрусталем. Медвежья шкура, отброшенная к большому письменному столу в углу комнаты, придавала всему интимный вид, а пуфы, на которые усаживались гости, делали все вокруг совсем домашним.
— Шкура привезена из Польши, — проследив направление ее взгляда, шепнул Притвиц, придвигая к ней свой пуф. — Если и не сам шеф ухлопал этого медведя, то наверняка кто-то из стоявших поблизости.
Калерия с другой стороны стола, странно шевеля ноздрями, смотрела на них с Притвицем. Шренк что-то говорил Бергману, подняв для тоста бокал, но отвлекшись.
— За наших прелестных дам! — провозгласил фон Шренк. — Прошу простить мне убогость тоста, но я представляю себя лет через пятнадцать где-нибудь в Баварии, рассказывающим друзьям о походах и приключениях, и да не осудят меня дамы за некоторую фривольность, но воспоминание о тихом поселке, вокруг которого по лесам бродят банды разных Реткиных, а мы, группа немцев, пируем здесь, в кругу блистательных русских женщин, — само это воспламеняет сердце.
Полина стиснула зубы. Скотина! Русские дамы и пирующие господа-завоеватели! Она увидела предостерегающий взгляд Бергмана, улыбнулась ему и выпила.
— Шеф — замечательный человек, — сказал ей Притвиц, пока вокруг закусывали и беседовали, — поверьте, Полин, я фронтовой офицер и ни за что не пошел бы в адъютанты к какой-нибудь штабной крысе. Он меня восхищает, Полин, просто восхищает!