— Странно, — сказал Кранц, пуская вверх кольца дыма. — Но зачем же и к кому он приходил в Клинцы?
— Это не выдумка? — спросила она, заставляя себя быть разумной. — Он жив? И он был здесь?
— Скажите, фрау, какой смысл ему было приходить в Клинцы, если он даже не повидал собственную жену? А он был здесь. Его узнал кое-кто из работников больницы.
У нее тяжесть спала с души. Никто не выдавал! Кранц ничего не знает.
— Но он мог не знать, что я здесь! — воскликнула она. — Поймите! Я поехала сюда, чтобы объясниться с ним окончательно. Из Москвы он уехал внезапно. Но когда я оказалась здесь, он был уже в армии. С тех пор я ни разу не видела его.
— Вы свободны, фрау, — сказал он, поднимаясь. — Простите за некоторые неприятности. Но такова уж профессия.
...— Я так и думал, что это бред взбесившегося полицейского, — сказал фон Шренк, вставая, когда Притвиц ввел ее в кабинет. — Но я не мог запретить ему допрашивать вас, Полин... Однако вы прекрасно его отделали. Вы настоящая женщина, Полин, клянусь вам. А теперь домой! — приказал фон Шренк. — А вечером мы навестим вас и Руппа.
— Карл, отвезите фрау.
С трудом выпроводив из своего дома не потерявшего на ее счет надежд лейтенанта, она осталась одна. Было два часа дня. Она ушла в свою комнату и легла. Ступни ей сводило судорогой, и она еле справилась с этим. Она была разбита, вымотана. Нюша мертва! Но и она им не сказала ни слова. Бергман не скажет. Не может сказать. И она не в гестапо, а дома. Мысль, вдруг пришедшая в голову, подняла ее.
«Троянский конь»! Операция уже началась. Вечером все будет кончено. Она со злостью подумала о Николае. Он всегда все путал, был слишком занят своими мыслями и теперь не смог помочь себе и всем там в лесу. Не смог прийти или прислать связного!
Ей показалось, что в окно кто-то скребется. Она отодвинула шторы, распахнула створки. Никого не было. Черемуха качала белыми ветвями перед ее лицом.
«Идти самой? — думала она. — Но надо предупредить Бергмана». Уход ее явно его скомпрометирует. И куда идти? Ведь она не знает, где партизаны.
— Полина Владимировна, — сказал чей-то приглушенный бас. Она выглянула в окно. Прямо под ней сидел на корточках большой мужчина в нахлобученной кепке.
— Привет от Ивана Степановича, — сказал он, вставая. Она вскрикнула. Это был Шибаев.
— Вы?
— Я, — сказал он. — Какой отзыв?
— Я уже второй месяц жду письма, — сказала она машинально.
— Привет и от Николая, — сказал, угрюмо усмехаясь Шибаев, — просит, значит, прощенья, что долго не мог весточки подать... Да уж такая, значит, обстановка была...
Репнев рассматривал немецкие лекарства. Не все были ему известны. Принцип действия указывался на облатках, и он вчитывался в готический шрифт надписей, чтобы составить себе представление, когда и как их использовать.
Он сидел на пне неподалеку от кустарника, опоясывавшего поляну. Нина, жена Шибаева, помогала Наде в санитарной землянке. Они удивительно быстро сошлись — не умеющая ничего таить в себе Надя и скрытная Шибаева. Девочка играла у землянки с общим партизанским любимцем псом Рыжиком. Полуовчарка, полудворняга, рослый и безмерно добродушный гуляка, вечно рыскавший по лагерю и вокруг, гордый ее вниманием, Рыжик восторженно лаял. Несколько партизан, чистя автоматы, поглядывали на их игру, прислушиваясь к довольному рыку пса и звонкому голоску девочки.
Остальные были заняты хозяйственными делами или бездельничали. Целая толпа сопровождала осматривающих лагерь десантников. Те двое сержантов, что появились первыми, недавно принесли радиограмму от командования Ленинградского фронта и теперь были кумирами. Даже Редькин, в глазах многих неспособный проявлять какие-либо чувства, обнял здоровой рукой рослого десантника со шрамом. Устанавливалась связь с Центром. Они больше не были «дикими». Лагерь ликовал.
Штаб уже второй час обдумывал ответную радиограмму. В семь часов их ждал командир десанта с тем, чтобы скоординировать планы и выйти на связь с Ленинградом. К Репневу подбежала Надя.
— Борис Николаевич, Мишина трясет, температура сорок, бред...
Репнев встал и пошел за ней в землянку. Мишин выживет, организм крепкий. Он дал раненому успокоительное, перебросился несколькими словами с Ниной и вышел на воздух.
Шибаев не шел. Хотя по времени он уже мог бы и вернуться. Поведение его жены наводило на разные мысли. Она молчала, даже когда выгоднее было ответить. С ней можно было разговаривать только о деле. Например, ела девочка или нет, или сможет ли она сделать перевязку? Но любой вопрос о муже вызывал слезы. Высокая черноглазая, украинского типа женщина с истомленным красивым лицом, она вздрагивала от любого шума, затравленно озиралась. Это казалось Репневу подозрительным. Шибаев ушел в Клинцы. Не решился ли он сыграть в поддавки? Ведь не только его жена в руках Репнева, но и жена Репнева в его руках? Кроме того, Репнев, кажется, сказал ему чуть больше, чем нужно. Во всяком случае, похоже, Шибаев понял, что Полина и Бергман вызывают подозрение у партизанского начальства.