Он вернулся, когда совсем рассвело. Полина и какой-то боец выносили из блиндажа Редькина. Тот хрипел пробитыми легкими, но был в сознании. Полина и боец положили его на траву. Мутное от слабости и рассвета лицо его освещалось яростными глазами.
— Репнев, — позвал он.
Тот подошел.
— Слышь, — сказал Редькин с сипом в горле, — подумал я тут. Вот у меня пять сестер... Бывает же так. Одни бабы у матери рожались, я самый младший — один мужик... И вот, понимаешь, приезжаю я после училища, а там мал мала меньше. Детворы куча. Все жили в отцовском доме. Калужские мы, потомственные сапожники. Вот смотрю я на пацанов — а их навалом, пять семей все же, и думаю: господи ты, боже, в чем ходят? В моих, а то и дедовых еще сапогах, одеться как следует не могут, а у нас в лагерях новая техника БТ-5, БТ-7, БТ-28, Т-35, КВ. Машины — и все денег прорву стоят. А ведь нужны, потому что вот-вот они на нас попрут, немцы... И знаешь, о чем я в отпуске каждый раз мечтал? Не поверишь. Скорее бы, скорее бы нападали! Чтоб пустить из них юшку, чтоб скорее все это кончилось и чтоб моих разлюбезных танков больше не понадобилось. И уж теперь чего бы ни сделал, чтоб обломать им все зубы, каждого их солдата скорее в Землю закопать... Потому что сестрины детишки мне спать не дают. Мерещатся. Хлеба просят.
Репнев молча глядит на него. Где-то рядом присутствовала Полина. С момента, когда он решил отпустить немцев, она не сказала ему ни слова, только смотрела со странным ожиданием.
— Командир, — сказал он, наклоняясь и попадая в яростный луч редькинского взгляда, — тут такое дело. Немцев я отпустил.
— Каких немцев? — спросил Редькин, уходя глубже в шинель, на которой лежал. — Этого врача ихнего?
— И второго, адъютанта.
— А ты его брал? — спросил Редькин, чуть румянея. — Кто разрешил? Трибунал. Завтра же трибунал тебе.
Репнев отошел. Полина шла к нему. Она не слышала их разговора с Редькиным.
— Коля, — сказала она, прижимаясь к нему, — мы теперь вместе насовсем? Да?
Трудно быть на войне человеком, подумал он.
Утром, когда он без ремня, со связанными руками сидел в телеге, подошла к нему Надя.
— Как же вы могли, Борис Николаевич? — Тут же появился Юрка, он цепко взял ее за плечо и обернулся к Репневу.
— Нашли мы его, — сказал он. — У самой стежки лежал.
— Кто? — спросил Репнев.
— Немец твой, доктор. Черепок напрочь разнесен, видно, дубиной сзади двинули.
— Притвиц! — понял Репнев и, застонав, уткнул голову в колени. «Как остаться на войне человеком, господи»?!
— Гони, — сказал, проезжая мимо, Точилин, — на базе судить будем.
Полина, вынырнув из кустарника, пошла рядом, держась за телегу.
— Я с тобой, Коля, — сказала она, — я во всем с тобой.
Он поднял на нее глаза. Знает о Бергмане или нет?
— Я знаю, — сказала она, — я все равно с тобой, милый.
И тут он впервые поверил этому.
Анатолий ГОЛУБЕВ
Чужой патрон[5]
Настроение было ни к черту. И если оно портилось уже с утра, это означало, что работать больше нет никаких сил. Выход напрашивался один — срочно менять не только работу, но и профессию.
Год службы походил на неудачно сложившуюся бильярдную партию. Ему трижды давали возможность забить верные шары, а он трижды непростительно мазал, словно считал подставку чем-то слишком зазорным для такого гордого человека, как Алексей Воронов. Правда, слово «непростительно» Воронов употреблял лишь в мысленных монологах, когда сам наедине с собой оценивал собственные возможности. Начальство же такими словами не пользовалось. Оно просто молчало. Но именно в этом молчании Алексею чудилось полное неверие в его профессиональные способности. Казалось, что еще долго к нему будут относиться как к мальчишке, не считая нужным даже выругать за проваленное дело.
Наспех перекусив, Алексей выскочил из дома. По привычке завернул к газетному киоску. Не раскрывая «Советского спорта», нырнул в ближайшие двери метрополитена. Только в вагоне, прижатый к задней стенке прибывающими на каждой станции пассажирами, он ухитрился развернуть газету. Его толкали в бок, в спину, кто-то бесцеремонно выбил листы из рук, но он упрямо пробегал глазами по полосам. В конце четвертой страницы Алексей увидел маленький черный квадратик некролога.
«...с прискорбием сообщают о трагической гибели выдающегося советского стрелка, заслуженного мастера спорта, обладателя серебряной олимпийской медали, девятикратного чемпиона страны Александра Васильевича Мамлеева...»
«Вот те на! — Алексей от удивления присвистнул. — Еще два дня назад читал, что Мамлеев — наша самая большая надежда на предстоящих Олимпийских играх, верная золотая медаль... Вот тебе и медаль...»