В Кельне он оказался случайно, взяв билет на самый ближайший рейс в Германию, ибо находился в лихорадке горячечного страха от всего им содеянного, под властью единственной мысли: бежать куда угодно и как можно скорее.
Теперь же, неспешно побродив в безмятежности города Михаил возвращался в отель, где, лежа на чистеньких голубых простынях, листал книги из гостиничной библиотеки на недоступном ему немецком языке, пил легкое сухое вино, наслаждался фруктами, отдавая предпочтение черному винограду, чьи терпкие плоды давил языком о небо, долго смакуя мякоть ягоды, и наконец засыпал, умиротворенно прислушиваясь к шуму толпы, всю ночь сновавшей по усеянной пивнушками улице.
Он просто отдыхал, даже не пытаясь строить каких-либо планов на будущее.
На парапете возле него присела красивая японка.
– Девушка спросил он ее на английском. – Могу я вам составить компанию?
Девушка поспешно приподнялась, странно, как на сумасшедшего, взглянула на Михаила и ушла прочь.
– И хрен с тобой, – произнес Миша ей вслед, с тоской вспоминая доступных московских раскрасавиц.
Рисовали цветными мелками портреты нищие художники на площади перед собором, собирая подаяние за талант в расставленные возле своих произведений тарелки; неподалеку на лавочке пили пиво из банок и бренчали на гитарах какие-то бродяги, опять-таки в надежде содрать мзду у прохожих; шумел суетой встреч-расставаний близлежащий Кельнский вокзал…
– Все лучше, чем в Сибири, – произнес Миша, вздохнув. – Все лучше…
Он очень прозорливо представил свою сестру Марину в камере предварительного заключения и – содрогнулся.
Встал, побрел в сторону набережной, к отелю.
Он думал. Думал, приходя к выводу, что тут, конечно же, не останется. Тут он чужой. И все чужое. Жестокая Германия.
Непонятная. Хотя и красивая и благоденствующая.
Миша хотел в Америку. Он немедленно уедет туда, как только проверит дееспособность присланного Борисом паспорта.
В ушах у Миши звучали эмигрантские мелодии и напевы, и мнился ему волшебный Брайтон-Бич, где всем, как он, наверное, и место, и все там счастливы, дружны, пьют в блеске витрин и бриллиантов шампанское с русской водкой и уж всегда готовы протянуть руку помощи, не говоря об элементарной моральной поддержке…
Миша и не представлял себе маленькую полутрущобную улочку с мостом «подземки», тесные ресторанчики, поток прохожих, где не мелькнет ни единого русского лица, – очерченный океанским прибоем краешек задворок Америки.
Здесь, в Кельне, Миша находился в центре культуры, благополучия, хорошего вкуса, традиций и даже большого изобилия. Но Миша того не ведал. Мишу влекла американская сказка. И надежда. И ужас перед оставленной им проклятой Богом Страной Советов, куда собирался сейчас некто Алик Бернацкий, чудак.
Чем же притягиваешь ты, Америка? Своей счастливой и загадочной символичностью для несчастных, мятущихся и убогих?
Или полем боя для истомившихся нерастраченной силой? Или насыщением для ненасытных? Или манящей к себе сутью Большого Дьявола?
В вопросах и есть ответ.
1990 г., Нью-Йорк
БОРИС ГОРАЙ
ЛИБЕРЕЯ РАРИТЕТОВ
Повесть
I
Дождь моросил не переставая. Еще вчера белый и пушистый, сегодня снег
потемнел. Могильные холмики обретали свои обычные формы.
Когда небольшая похоронная процессия вступила на территорию кладбища,
Светлана еще теснее прижалась к мужу. Глаза ее, воспаленные от слез,
выражали несвойственную покорность.
Катюшка то и дело порывалась выдернуть свою крохотную ладошку в варежке
из большой руки отца и порезвиться. Девочка беспрестанно вертела головой и
про себя, чуть шевеля губами, читала фамилии на мраморных досках и
табличках. Смерть бабушки ее не испугала, тяжесть и боль утраты не
сдавливали сердечка.
Киму казалось, что потеря, к которой он был готов, зная о безнадежном
состоянии давно болевшей тещи, вызовет в нем тяжелые переживания. Но все
оказалось проще, как-то будничней и спокойней. Теща умерла ночью, во сне.