***
Подобрала ее Нина Трофимовна — уборщица из клуба ТРЗ. Оглядела со всех сторон, вытряхнула последние капли лимонада и сунула в дерматиновую коричневую сумку с обмотанными синей изолентой ручками.
Дома у Нины Трофимовны пахло вареным черносливом — у старика опять был запор. Сам он лежал на боку на широкой старой кровати, застеленной зеленым пледом, и смотрел фильм про войну, повторяя через каждую минуту: «Понятно?» или: «Вот так вам, падлы!». Сам он не воевал — стране нужны были грамотные опытные машинисты. Но фильмы про войну любил.
Из второй комнатушки, такой же жаркой и душной, выпорхнула худая девочка лет шести в пуховых носках и с жидкими косичками.
— Ой, это кто к нам пришел? — умилилась Нина Трофимовна, и лицо ее поплыло в ширину. — Внученька моя пришла… ты с ночевкой?
— Ага, — деловито кивнула внучка. — Папка в запое опять!
— Ох уж этот папка, ну, ничего, сейчас мы суп варить будем, деда кормить. Старик, иди, готов твой чернослив. Может, бог даст, просресси наконец-то.
Вечером старики шепотом орали друг на друга на кухне, внучка спала.
— Гнать его надо метлой поганой, — надрывалась Нина Трофимовна, машинально сгибая конфетную бумажку в узкую полоску, была у нее такая привычка. — Ты посмотри, что делает, тварь такая, месяц как человек работает, три месяца пьет. Нет, я завтра пойду, так и скажу — или лечись, мил человек, или вот бог, а вот и порог!
— Но! Так он тебя и послушает. Шандарахнет еще чем-нить по черепушке, и что я один на старости лет делать буду? С него-то, алкаша, что возьмешь? Тут, я думаю, надо, чтобы Лидка заявление какое на него написала. В профком, например. Ты завтра-то лучше с ней поговори.
— А ты бы сам и поговорил, лежишь тоже целый день, как этот, да воздух портишь. Отец все ж таки. Сам бы и сходил.
— Да куда я пойду, ты видишь — колики меня замучили, шагу сделать не могу, ажно пополам сгибает.
— Жрать надо меньше! Нажресси и стонешь, как раненый мерин.
— Это ты что? Намекаешь, что я на твои, что ли, жру? Да я ж всю жизнь горбатился! Это уж сейчас прижало. Я себе на тарелку супа заработал и пенсия-то у меня побольше твоей будет, а то, что ты полы ходишь мыть, так это от жадности своей. Думаешь, что тебя на тот свет с деньгами пустят?
— От дурак-то, да разве я себе? Помру-то, так хоть дочке да внучке что-то да останется. Может, хоть когда добрым словом вспомнят…
— Зять тебя добрым словом вспомнит. Как раз ему на месяц хватит твоих капиталов.
— Тьфу, поперечина старая, ему слово, а он тебе десять…
Старики раздраженно разошлись спать. Нина Трофимовна пошла к внучке, а дед еще долго ворочался на кровати, вздыхал и озабоченно трогал живот.
Через пару дней Нина Трофимовна с сумкой и внучкой пошла сдавать посуду.
Старый магазин «Светофор» был популярен в округе. Орсовское снабжение позволяло выставлять на витрины болгарские компоты и маринады, куриц, а иногда и колбасу. Правда, в этом случае невесть как оповещенное население окрестных кварталов занимало очередь с шести утра. Зная, что давать будут не больше килограмма в руки, почти все тащили с собой детей. Те, что помладше, спали на руках у матерей в темной тишине толпы, старшие устраивали тут же игры или драки и, одергиваемые окриками, понуро возвращались в очередь, чтобы через пару секунд опять улизнуть. Когда наконец с той стороны начинал скрежетать засов, толпа напрягалась, все становились собранными и немного торжественными и, нервно оттесняя друг друга, втискивались в магазин.
Сегодня в «Светофоре» было буднично. На крыльце зеленого дома, обитого вагонкой, спорили мужики.
— Да хрена ли твоя «Яблочная»? На два глотка, и нет ее, и хоть бы хрен! Ерша надо!
— Херша! Ты посчитай сперва, а потом говори. На ерша еще тридцать копеек не хватает!
— Не ссы ты, щас найдем. О, Вадик, — окликнул кого-то апологет ерша, и спор прекратился мгновенно.
Бутылку поставили в ячейку ящика и отволокли его в подсобку. Там было холодно и накурено. Грузчик сел на мешок перловки, скинул верхонки и задумался.
***
В этой подсобке бутылка прожила два дня, на третий она опять прибыла на пивзавод. И опять гулкий моечный цех.
— Ну, отгуляли?
— Ой, да не говори, слава тебе, Господи!
— Народу-то много было?
— Да все, кого звали, кроме тебя!
— Ну, видишь, как оно вышло-то, все некстати.
— Да не говори.