А н д р е й. Я не вбил, я правда волнуюсь. Только рассказать не могу, а бывает — так разволнуюсь, что плакать хочется.
А д а л а т. Ну и плачь себе на здоровье. Тоже мне, художник… Да ты бы школу хотя бы кончил, если уж так хотелось художником стать.
А н д р е й. Это ты права. Глупый я был.
А д а л а т. Да и сейчас не умнее. (После паузы.) Вот ты у меня спрашивал, нравишься мне или нет.
А н д р е й. Да.
А д а л а т. А я тебе нравлюсь?
А н д р е й (с чувством). Очень нравишься.
А д а л а т. Ты же меня полдня знаешь всего! Как же я могла так быстро тебе понравиться?
А н д р е й. Честное слово, понравилась. Как увидел — сразу понравилась. Я не вру!
А д а л а т (жестко). Это и плохо, что не врешь. Лучше бы врал.
А н д р е й. Почему?
А д а л а т (зло). А потому, что когда врешь, то ясно, для чего… Я так и думала вначале: увидел бабу, одни остались… Ничего бы у тебя не получилось. Но тогда было понятно. А вот то, что ты сейчас говоришь, это непонятно. Это то же самое, что картины твои. Фантазия…
А н д р е й. А я всегда с первого взгляда влюбляюсь.
А д а л а т (насмешливо). И часто это бывало?
А н д р е й. Два раза.
А д а л а т. И чем это кончилось?
А н д р е й (простодушно). Ничем. Они же не знали, что я их люблю. Я им ничего не говорил. Ты первая…
Адалат не знает, что сказать.
А тебе какие мужчины нравятся?
А д а л а т. Какие мне нравятся, таких нет.
А н д р е й. А муж твой?
А д а л а т. Отец мой мне нравится. Он был настоящий мужчина…
А н д р е й. Сколько лет ему было?
А д а л а т. Сорок семь.
А н д р е й. А у меня брат погиб, Карлуша. Тридцать только исполнилось. Под Керчью. Там много бакинцев погибло. (Смотрит вниз.) Картины надо бы в ящики сложить.
А д а л а т. Не надо.
А н д р е й. Почему?
А д а л а т. Немцы поймут, что здесь кто-то есть.
А н д р е й. А ты что, думаешь, они еще вернутся?
А д а л а т. Не знаю, может быть…
А н д р е й. Я тоже думаю, что они назад, к линии фронта, пойдут. В той стороне им делать нечего…
А д а л а т. А может, они вообще не ушли и сидят здесь где-нибудь поблизости.
А н д р е й. Это тоже может быть… Надо было все же пострелять их.
А д а л а т. У них все равно безвыходное положение — кругом наши. Рано или поздно в плен сдадутся.
А н д р е й. Хорошо бы. (Смотрит вниз.) Что это там?
Снизу раздаются странные звуки, будто тихонько хлопает на ветру край простыни. Хлопанье сопровождается легким потрескиванием.
А н д р е й (вскакивает на ноги). Горит, что ли?!
А д а л а т. Где?
А н д р е й. Стена!
Стена, на которой висят картины, еще не горит. Пока лишь тлеют несколько ее нижних бревен, изредка охватываемых легкими языками пламени.
А д а л а т. Я не вижу.
А н д р е й (возбужденно). Да в самом низу. Я видел, длинный унтер сигарету туда бросил…
А д а л а т. Разве может от сигареты целая стена сгореть?
А н д р е й. Ветер же поддувает!
А д а л а т. Я думаю, она не загорится.
А н д р е й (в отчаянии). Как же не загорится, когда горит уже!! (Некоторое время, как бы не веря еще глазам своим, наблюдает за стеной, нижнюю часть которой постепенно охватывает пламя, затем срывается с места.)
Адалат успевает схватить его за руку.
А д а л а т. Подожди… Нельзя так… Ну, подожди! Я же тебе объяснила.
Андрей останавливается.
(Не выпуская его руки.) Они не ушли… Я знаю… Я чувствую… Они прячутся там, внизу… Ну, подожди… Там же есть еще другие картины… целый ящик…
Андрей пытается высвободить руку, но Адалат крепко держит ее.
Послушай меня… Ты должен меня послушаться… Я никому не скажу. Никто ничего не узнает. Это тебе сейчас кажется, что важнее картин ничего нет. А потом все пройдет, и ты забудешь о них. Совсем забудешь… Ты же ничего еще не видел в жизни… Я знаю… У меня муж такой же… Ты только дослушай меня до конца…
А н д р е й (жалобно). Горят же они… Пусти!
А д а л а т. Не сгорят. (Говорит все, что приходит на ум, лишь бы задержать Андрея.) Он тоже все выдумывал… Чуть призыв какой объявят или мобилизацию — он тут же первым выскакивал: доброволец. Другие ордена получают, на повышение идут, а он семью бросает и едет куда прикажут. «Мне, говорит, ничего не надо, я за идею живу». Я ему говорю: «А другие что, безыдейные, что ли, товарищи твои? Что же, они уже все имеют, а ты как был без кола и двора, так и остался. Кто же о сыне твоем думать будет?»