Ш о ф е р (встревоженно). Какой раненый? Машина грузом полная. Куда я его дену?
А н д р е й. Ничего, найдешь место.
На пороге церкви появляется согнутая от боли фигура лейтенанта. Первой его увидела Адалат. За ней побежал шофер.
(Ему лейтенант не виден.) Стой! Стрелять буду! (Винтовка его внизу, кричит он ради острастки.)
Ш о ф е р. Я тебе выстрелю! Здесь раненый.
А н д р е й. Стой, говорю! (Видит лейтенанта, которого Адалат и шофер ведут к газику. Жалобно.) Коля! Товарищ лейтенант, куда ты? Подожди… (Бежит вниз.)
Ш о ф е р. Что с ним делать, скаты слабые. Втроем не доедем…
А д а л а т. Я здесь останусь. Все равно утром назад ехать. Ты только в штабе предупреди…
Ведут лейтенанта дальше; выскочивший из церкви Андрей бежит за ними.
А н д р е й (жалобно). Товарищ лейтенант, подождали бы до завтра, за нами же приедут. Стойте…
Шофер и Адалат останавливаются, смотря в нерешительности на лейтенанта.
Л е й т е н а н т. Я не хочу здесь оставаться. Ведите меня к машине.
А н д р е й (жалобно, почти плача). Коля… остался бы… а…
Лейтенант, не глядя на Андрея, делает шаг в сторону машины Шофер и Адалат помогают ему. Все уходят. Начинает тарахтеть мотор, слышен голос Андрея.
Г о л о с А н д р е я. Товарищ лейтенант, вы напишите мне адрес свой. Хорошо?.. Ребята перешлют мне… Не обижайтесь, если что не так. Я хотел как по-хорошему… а, Коль, слышь? Я вам все буду писать про ребят, про себя, вы только адрес сообщите. И если что тебе надо будет, тоже сообщи… Я все сделаю, сам понимаешь, свои люди… Товарищ лейтенант, вы не беспокойтесь, мы еще повоюем…
Г о л о с ш о ф е р а. Подтолкни сзади.
Шум мотора натужно усиливается, затем, видимо преодолев какое-то препятствие, машина начинает удаляться.
Г о л о с А н д р е я. Прощай, Коля… Прощай…
Шум мотора утихает вдали. А н д р е й выходит, медленно припадая на раненую ногу, идет к церкви. Следом за ним появляется А д а л а т. Наблюдает за тем, как Андрей садится на землю у ящика с картинами.
А д а л а т (после паузы). Ты что, сумасшедший?
А н д р е й. Нет.
А д а л а т. А чего ты картины спрятал?
А н д р е й. Я не спрятал. Я посмотреть хочу.
А д а л а т. Ты что, художник?
А н д р е й (не знает, что ответить). А почему ты решила?
А д а л а т (входит в церковь, оглядывается). Я в церкви никогда не была… Другой раз за такие штуки пулю заработать можешь…
А н д р е й (улыбаясь). Тебя как зовут?
А д а л а т (не сразу). Адалат.
А н д р е й (повторяет). Адалат… А меня — Андрей. Ты откуда? Какой нации?
А д а л а т. Из Казахстана.
А н д р е й. Это Алма-Ата?
А д а л а т. Да.
А н д р е й. Я во Фрунзе месяц жил. Дом пионеров оформлял.
А д а л а т (подходит к ящику с картинами, садится на землю рядом с Андреем.) Ты что, художник?
А н д р е й (не сразу и негромко). Есть немного…
Медленно гаснет свет.
Узким лучом освещен только ящик с картинами, стоящий посреди церковной залы. Негромко вступает музыка — танец маленьких лебедей. Одна фраза. Когда свет загорается, А н д р е й и А д а л а т уже сидят на колокольне. Андрей, подстелив под себя гимнастерку, загорает. Адалат разглядывает в бинокль окрестности.
А н д р е й (оживленно). Я, считай, тоже мусульманин. Один год в Шемахе жил — это откуда шемахинская царевна родом, двадцать пять лет — в Баку, а всего мне двадцать шесть. Вот и получается, что я почти всю жизнь среди мусульман жил. Я все их обычаи знаю: шахсей-вахсей, новруз-байрам, трауры разные… Девушка у меня азербайджанка была. Отец, правда, русский, но мать армянка настоящая.
А д а л а т (безразлично). А родители твои откуда? Как в Баку попал?
А н д р е й. Из Саратова мы. Дядька мой на промыслах в Баку работал. Все писал отцу моему, чтобы ехали к нему: тепло, говорит, фруктов полно, народ не вредный, верблюды по улицам ходят. Это перед самой революцией было, в семнадцатом году. Мать вначале против была: куда, говорит, ехать с тремя детьми — верблюд их покусает… А потом отец ее уговорил. Переехали. И тут как раз я родился, второго ноября, за пять дней до Октябрьской революции.
А д а л а т. А ты по-азербайджански говорить можешь?
А н д р е й. Совсем мало. В Баку разные нации живут, поэтому больше по-русски говорят, чтобы общий язык найти… Мен сени севирэм… Ты понимаешь, что я сказал?
А д а л а т. Понимаю. (Не отрывает от глаз бинокля.)
А н д р е й. А понимаешь — скажи по-русски, что это такое.
А д а л а т. Не скажу.
А н д р е й. Почему? Что это значит: «Мен сени севирэм…»? Ну, скажи.
А д а л а т. Не скажу.
А н д р е й. Значит, не знаешь. «Я тебя люблю» это означает. Я еще другие слова знаю, но говорить не говорю. (Вдруг смеется.) А я ведь неженатый.
А д а л а т. Ну и что?
А н д р е й. А если бы я в Алма-Ате жил, ты бы за меня замуж пошла?
А д а л а т (упорно продолжает смотреть в бинокль). Нет.
А н д р е й. Почему?
А д а л а т. Потому… ты русский.
А н д р е й. Вот те на! Я же не посмотрел бы на то, что ты казашка…
А д а л а т. А я бы посмотрела.
А н д р е й. Врешь ты!
А д а л а т. Не вру!
А н д р е й (обидевшись). Все вы, мусульмане, такие. Мы к вам с открытой душой, а вы…
А д а л а т. Что — мы? (Смотрит на Андрея через бинокль.)
А н д р е й. А вы! Вот ты замуж за меня не хочешь пойти?
А д а л а т. А если бы ты был казах, я за тебя тоже не пошла бы.
А н д р е й. Это почему?
А д а л а т. Не пошла бы — и все!
А н д р е й. Это потому, что я болтаю много, да? Из-за этого? Я знаю. Меня все за это ругают. «Ну тебя к черту, говорят, голова от тебя болит…» (Вспомнив какие-то факты из своей жизни, опечаленный, умолкает.)
А д а л а т (продолжая разглядывать его в бинокль). Что это у тебя?
А н д р е й. Это? Дырка от пули.
А д а л а т. А это? (Читает.) «Не забуду мать родную и брата Карлушу».
А н д р е й (смущенно). Это так… наколка. Глупый был. По молодости…
А д а л а т. А где тебя ранило?
А н д р е й. Под Курском. (Вдруг вспомнив.) Пощупай, пощупай, не бойся! (Берет ее ладонь и дотрагивается ею до своего черепа.) Нет, вот здесь… видишь, какая мягкая! (Обрадованно.) Там кости нет, хрящ один, а под ним сразу мозги. Это тоже под Курском. Если даже камешек сюда попадет, я тут же дуба дам, на месте.
Адалат, отложив бинокль, с усмешкой смотрит на Андрея, который, радостно улыбаясь, начинает увлеченно рассказывать ей о своем ранении.
Полгода в тылу сидел из-за этой дырки. Потом уговорил докторов. «Все равно, говорю, если что-нибудь на голову упадет, крышка мне. Уж лучше на фронте умру». (Смеется.) А вообще я везучий. Везет мне. Я ведь солнцем лечусь. У меня против всех болезней главное лекарство — солнце. Два раза меня ранило — оба раза летом. И под Курском, и сейчас. (Пошевелил ногой.) Если бы зимой, не выжил бы… Одно плохо — голова от высоты у меня кружится. Поэтому я с колокольни вдаль смотрю, а вниз — нет. Для моей специальности это плохо. Трудно мне будет работать…
А д а л а т. А кем ты работаешь?
А н д р е й. Я альфрейщик. Почти что художник. Я без трафарета работаю. По рисунку. Заказчик выбирает рисунок — орнамент какой или цветы, — а я исполняю на стенках и потолке. Я не маляр. Маляр по трафарету шпарит или один цвет какой-нибудь дает. Понимаешь?