— "Поиссон де Аврил" — это первоапрельская шутка: уже почти август, — проявила чувство юмора Мэри Эллен.
— Не глупи. Я серьезно.
Она вздохнула, собираясь послать меня к черту, но передумала.
— "Поиссон де Аврил", — повторила Мэри Эллен.
Ее голос стал ровным, а тон — деловым и, похоже, даже немного кающимся. Страхование есть страхование.
— Нет, — сказала она. — Никогда не слышала о таком. Почему бы тебе не спросить у Джастина?
И добавила, вновь резко:
— Ради всего святого, присмотри за Фрэнки. Полагаю, ты знаешь, что делаешь, но я хочу, чтобы она вернулась целой и невредимой.
Мэри Эллен положила трубку.
Это было отступление. Мы вновь пришли к равновесию. Я знал, что делаю, более или менее.
Телесная и душевная боль вновь вернулась ко мне с удвоенной силой. Я собрал фотокопии, дотащился до кровати и отключился.
Дядя Джеймс наслаждался, манипулируя моими надеждами и желаниями. В одно время я считался надеждой семьи, в другое — гнусным выродком. К тому времени, когда мне исполнилось пятнадцать, я уже понимал, что ему в высшей степени наплевать на меня, а эти поддразнивания — маленькая жестокая игра, увлекающая его от избытка власти, которую больше не в чем проявить.
Мой отец уехал по некоему таинственному поручению республиканской партии и где-то в дороге его задавил грузовик. Мало что изменялось в жизни моей матери. Она, словно призрак, проплывала через грязноватые затхлые комнаты маленького дома в Картхистоуне. Когда погиб отец, я был в отъезде, в школе, и приехал на похороны, малолюдные и гнетущие. Отец не был допущен в семейный склеп, и его похоронили на кладбище с блестящими черными гранитными плитами на небольшом склоне близ деревни. В камине я обнаружил кучку бумажного пепла: видимо, все, что осталось от «Наследников Гранье». Письменный стол был чист, а комната — сыра и холодна. Близились каникулы, и дядя Джеймс приказал мне остаться и поддержать мать. Но дом был холоден и наводнен родственниками, приехавшими на похороны, и мать не чувствовала необходимости в моем постоянном присутствии. Зато в большом доме меня ожидал своего рода прием. Рано утром я незаметно исчезал и вместе с кузиной Дервлой направлялся в лес.
Дервла приводила меня в пещеру, где демонстрировала искусство целоваться. В то время она училась в школе в Дублине. Однажды Дервла посмотрела на меня своими ядовито-зелеными глазами и изрекла:
— Ты ничегошеньки не знаешь.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты либо в школе в Англии с кучей парней, — сказала она, — либо тебя прячут здесь.
Я не стал говорить, что она находится не в лучшем положении, хотя Дервла жила в Дублине, который считала передовым городом, центром культуры.
— Замолчи, — сказал я. И вновь стал целовать ее.
У Дервлы был восхитительный язык. Ее руки обвивали мою шею, а дыхание обдавало жаром ухо. У нее уже были настоящие груди. С тех пор мне никогда не приходилось держать в руках что-нибудь подобное.
Кто-то причитал в темно-зеленой чаще. Голос, высокий и неистовый, был знаком по Картхистоуну. Дервла отпрянула.
— Он умер, — причитал голос. — О Господи, он убился!
— Замолчи, — сказал кто-то другой, более сдержанный.
Это был Мерфи — секретарь дяди Джеймса.
— Мисс Дервла! — позвал он с воркованием расчетливого голубя. — Майкл! Вы наверху?
Дервла оправила свою кофточку. Она выглядела порозовевшей и возбужденной, хотя и не так сильно, как я. Мерфи неожиданно появился из чащи. На нем была черная лента.
— Плохие новости, — сказал он. — Ваш дядя Джеймс упал с велосипеда. Он мертв, упокой, Господи, его душу!
— О! — вскричала Дервла и залилась слезами.
Сведя факты воедино, я понял, что дядя Джеймс напился виски и из прихоти решил проветрить свои мозги велосипедной прогулкой. Виляя по лесу, он врезался прямо в грузовик, перевозивший крупный рогатый скот, и скончался на месте.
Я был потрясен и ощущал торжественность, которая, в свою очередь, вела к унынию. Дело в том, что дядя Джеймс завещал сотворить приводящий в замешательство ритуал своих похорон, поручив мне в нем ведущую роль.
Родственники толпились в деревенском доме, шепчась о происках нечистого: это ж надо, два брата скончались чуть ли не одновременно. Мне казалось, что я задыхаюсь. Виски было выпито, торжественные речи — произнесены. Похороны назначили на вторник.
Во вторник утром в дом явился печальный поверенный из Уиклоу. Я сидел в столовой и слышал, как он сообщил моей матери, что отец оставил мне десять тысяч фунтов «в мое непосредственное пользование», с тем, чтобы никто из членов семьи не советовал мне, как их потратить.