Даже теперь, спустя шесть лет, он стыдился той размолвки. И надо же было! Сколько юношей преклонялось пред ней! Сколько лучших душевных порывов, излитых в нежных стихах, посвятил ей юный поэт Василь Еланский – Блакитный! Она же осталась верна ему, ему – отверженному «обществом», осужденному «законом», изгнанному навеки в самую что ни на есть сибирскую глушь…
Предшествуемая Ириной, успевшей сменить домашний халатик на маркизетовое платье, показалась сильно поседевшая, но по-прежнему бодрая, с высоко поднятой головой Вера Иустиновна.
– Здравствуй, здравствуй, Виталий! Добро пожаловать в наш дом! – встретила она поднявшегося ей навстречу гостя. – А борода! – всплеснула руками хозяйка дома. – Тебе же двадцать лет, и то, кажется, без двадцати недель. Срежь ее к дьяволу!
– Нет, Вера Иустиновна, сначала покажусь родителям вот так, с этим сибирским пейзажем. – Примаков, как это делал директор гимназии Еленевский, погладил бороду снизу вверх.
– Да, родители обрадуются. Особенно Варвара Николаевна. Исстрадалась, бедняжка!..
– У моих стариков есть еще Владимир, Борис, Григорий, Евгений…
– Это верно, а сердце матери больше всего болит за отсутствующих… Что ж мы стоим? – всполошилась хозяйка дома. – Ира, приготовь горячей воды гостю, собирай на стол.
Ирина ушла. Приученные с малых лет к послушанию, дети после смерти отца еще больше привязались к матери. Постепенно притупилась острота горя. Жизнь с ее властными требованиями повседневно диктовала свое. Вера Иустиновна вся отдалась заботам о детях.
– Ступай, Виталий, умойся. Небось ты голоден, как сибирский волк?
– Ничуть! Знаете, Вера Иустиновна, два года назад, когда нас везли туда, было одно… нам был доступен лишь кусочек мира… видимый через решетки. Зато от Канска до Чернигова нас встречали букетами цветов, речами, чувалами харчей. И не диво – большие города и крупные станции! А то самые глухие кутки, забытые богом и людьми полустанки – и те захвачены духом «Буревестника». Случилось то, о чем мечтали лучшие люди, мечтал Михайло Михайлович.
– Да, великие дни переживает страна, – глубоко вздохнула Коцюбинская, и крупные слезы покатились по ее бледному лицу. – Не дожил до них наш Михайло Михайлович.
– Нет, дожил! – горячо возразил Примаков. – Он живет в сердцах всех честных людей и вместе с нами радуется победе. Знаете, Вера Иустиновна, – после некоторого раздумья сказал Виталий, – я вспомнил слова Горького о нашем Михаиле Михайловиче: «Трудно жилось ему: быть честным человеком на Руси очень дорого стоит».
…Следуя за Верой Иустиновной, Виталий прошел через полутемную прихожую в просторную комнату. Посреди нее, как и в прежние годы, стоял длинный стол. Когда-то здесь собирались многочисленные друзья Коцюбинских. Гостю казалось, что он лишь вчера расстался со знакомыми, милыми сердцу стенами, что не было страшных лет тюрьмы, жандармских допросов, ссылки…
В памяти Виталия возникла картина… Город в трауре. На руках тысячной толпы плывет утопающий в весенних цветах гроб… 12 апреля 1913 года… Молодежь, оттесняя полицию, пришла отдать последний долг человеку великой души, неутомимому сеятелю истины и добра. Ни одному усопшему губернатору не воздавались такие почести, как скромному статистику губернского земства Коцюбинскому. Многолюдная процессия проводила в последний путь пламенного художника слова. Этот путь пролегал от скромной усадьбы на Северянской до далекой Болдиной горы где Михаил Михайлович любил отдыхать после работы в кабинете и где он обрел вечный покой после трудов своих на земле.
Виталий подошел к стене, на которой висели семейные фотографии.
– Юрий пишет? – спросил гость.
– Редко. В больших чинах ходит, – усмехнулась Вера Иустиновна. – Прапорщик. Где-то под Питером… А теперь ступай на кухню, ступай, так мы с тобой и до утра не наговоримся. Живей умывайся – и за стол!
…На заре, чуть свет, гость из Сибири, никого не потревожив, выскользнул из дому. Мимо буйно цветущих палисадников, мимо покосившихся плетней прошел по сонным улицам города. Выйдя на Любечскую, в этот ранний час совершенно пустынную дорогу, путник снял малахай, засунул его в вещевой мешок, заботливо наполненный Верой Иустиновной. Сорок пять верст – немалый конец! Обсаженный столетними вербами старинный шлях, еще со времен Владимира Мономаха связывавший Чернигов с некогда богатым и славным Любечем, извилистой лентой стлался по низине и напоминал Виталию исхоженный им сибирский тракт Долгий Мост – Абан.
Как и там, горизонт застилался ширмой из густых хвойных лесов, зато вместо буйных зарослей шиповника и облепихи вдоль обочин с детства знакомой дороги тянулись кусты краснокорого ракитника.
Достав нож, выкованный шалаевским кузнецом, у которого ссыльный Виталий работал молотобойцем, он, пройдя деревянный мост через речушку Белоус, спустился вниз и скрылся в глухих зарослях ольшаника.
Вскоре Виталий, помахивая ольховой тростью, снова шагал по дороге, держа курс на село Рудка.
Солнце, появившееся из-за правого плеча, осветило далекие леса, перелески и вмиг превратило покрытые росой луга в сверкающие алмазные россыпи. Буравя голубую высь, зазвенели жаворонки.
Молодой человек шагал вперед все бодрей и бодрей. Преисполненный мечтами о будущем, он снова достал нож и, ловко орудуя им, вырезал на податливой коре трости вензель, а в нем одно лишь слово – «Свобода», очень много говорившее путнику.
Как быстрокрылые птицы, пролетят радостные недели, и по этой же дороге, весело напевая, будет шагать Оксана Коцюбинская вместе с сестрой Ириной и молодым супругом – членом Киевского комитета большевиков Примаковым. В Шуманах, где косовица в разгаре, на ниве, с острыми косами их будет ждать Марко Примаков, а в гостеприимной и шумной примаковской хате – Варвара Николаевна с ароматным украинским борщом и знаменитыми начесноченными пампушками.
Вторя жаворонкам, Виталий запел. Он теперь сам будет сочинять песни для Оксаны. Пусть и не классически отточенные, зато от всего сердца.
Вдыхая полной грудью живительный воздух, Виталий, после расставания с Сибирью, здесь, на родных придеснянских раздольях, впервые по-настоящему ощутил себя свободной, гордой, ничем не связанной птицей. Свобода!
Вот он у себя на родине, на Любечском шляху, каждый изгиб и поворот которого до сих пор хранится в его памяти. Хочет – шагает, хочет – садится на обочину. Желает – поет, желает – идет молча. Нет никого над ним – ни хмурого этапного конвоира, ни мордастого абанского урядника. И это привольно шагает по Любечскому шляху он, Виталий Примаков, приговоренный царским судом к вечной ссылке в Сибирь. Прошло лишь три года со дня ареста и два со дня суда – и царские судьи, да и сам грозный царь повержены в прах…
Картины недавнего прошлого, эпизоды тяжелой борьбы возникали в памяти Виталия, в девятнадцать лет познавшего то, что другой не познавал и к пятидесяти.
Еще у себя в Шуманах подросток Виталий, любитель гонять лошадей в ночное, на выпасах, у ночных костров от стариков шумановцев много узнал об угнетенном положении народа.