― Господи помилуй! Такое дорогое платье! ― в свою очередь, закричала Джачинта, полумертвая от испуга.
Но хотя и кровь и масло действительно попали на платье, ни старуха, ни Джачинта, сколько ни глядели, не могли обнаружить на нем ни пятнышка. И Джачинта живо принялась его дошивать, пока с радостным криком «готово! готово!» не вскочила, подняв его высоко в воздух.
― Ах, как красиво! ― поразилась старуха. ― До чего красиво, до чего великолепно! Право, Джачинта, никогда еще твои ручки такого не делывали. И знаешь, мне кажется, оно как по тебе скроено, будто маэстро Бескапи с тебя и мерку снимал.
― Ну да! ― вся зардевшись, промолвила Джачинта. ― Ты бредишь, старая. Разве я так высока и стройна, как та дама, для которой это платье шилось? Убери его на место и бережно спрячь до утра. Дай только бог, чтобы при дневном свете на нем не оказалось какого-нибудь гадкого пятна. Что мы, бедняжки, стали бы тогда делать? На, возьми его.
Старуха медлила.
― Конечно, ― глядя на платье, продолжала Джачинта, ― работая над ним, я иногда думала, что это платье придется мне впору. В талии я достаточно тонка, что касается длины...
― Джачинта, ― прервала ее старуха, и глаза ее лукаво блеснули. ― Джачинта, ты угадываешь мои мысли, а я твои. Пускай кто угодно наденет это платье ― принцесса, королева или фея, все равно, ― первой должна в него нарядиться моя Джачинта.
― Никогда! ― заявила девушка.
Однако старуха, взяв у нее из рук платье, бережно повесила его на спинку стула и принялась расплетать косы девушки, потом искусно уложила их в изящную прическу и, вынув из шкафа маленькую шляпку, отделанную цветами и перьями, которую маэстро Бескапи заказал ей к этому платью, прикрепила ее к темно-каштановым локонам Джачинты.
― Дитя, уж одна эта шляпка дивно как идет тебе! ― воскликнула старая Беатриче. ― А теперь снимай кофточку! ― добавила она и стала раздевать Джачинту, которая в своей милой стыдливости больше не смела ей противиться.
― Гм! ― бормотала старуха, любуясь девушкой. ― Какой нежный изгиб затылка, какая лилейная грудь, до чего хороши эти алебастровые руки! Поспорят красотой с руками самой Медицейской, да и Джульо Романо не рисовал более прекрасных! Хотелось бы мне знать, какая принцесса не позавидует в этом моему милому дитятку!
И когда она накинула на девушку роскошное одеяние, казалось, ей помогали незримые духи. Все ладилось, каждая застежка пришлась к месту, каждая складка ложилась сама собой; невозможно было поверить, что оно шилось не на Джачинту.
― О, святые угодники! ― воскликнула старуха, когда Джачинта встала перед ней в этом блестящем наряде. ― Право, ты вовсе не моя Джачинта. Ах... Ах, как вы прекрасны, всемилостивейшая принцесса! Но постой! В комнате должно быть светло, как можно светлее. ― Старуха кинулась за освященными свечами, которые сберегла с самого праздника пресвятой девы Марии, и зажгла их. Джачинта стояла теперь, вся залитая лучезарным светом.
Пораненная ее изумительной красотой и еще больше изящной, благородной манерой, с какой она прохаживалась по комнате, старуха всплеснула руками и воскликнула:
― Ах, если бы кто-либо, если бы все дамы и кавалеры на Корсо сейчас увидели вас!
В эту минуту дверь внезапно распахнулась, Джачинта с криком бросилась к окошку. В комнату вошел молодой человек и остановился, в изумлении застыв, как статуя.
Пока он так стоит, безмолвный и недвижимый, ты можешь, любезный читатель, не торопясь его рассмотреть. Ты увидишь, что ему не больше двадцати четырех ― двадцати пяти лет и что у него очень красивая, благородная внешность. Только его костюм покажется тебе несколько странным, ибо порознь каждая его часть безукоризненна по цвету и покрою, но в целом они не вяжутся между собой и режут глаз своей пестротой. Вдобавок, при всей опрятности одежды, в ней чувствуется бедность: по кружевному воротнику заметно, что на смену ему есть только еще один, а перья, которыми украшена надетая набекрень шляпа, не разваливаются только потому, что скреплены проволочкой и нитками. Ты, конечно, уже понял, мой благосклонный читатель, что этот столь странно одетый молодой человек не может быть никем иным, как довольно тщеславным актером, заслуги коего перед искусством невысоко ценятся, и ты прав. Коротко говоря, это тот самый Джильо Фава, который задолжал старой Беатриче два паоли за стирку кружевного воротника.
― Ах, что вижу я! ― заговорил наконец Джильо Фава таким выспренним тоном, словно стоял на сцене театра «Аргентина». ― Иль это сон, который снова меня обманывает? Нет! Это она сама, божественная! Отважусь ли я обратиться к ней со смелыми словами любви? Принцесса, о принцесса!
― Не валяй дурака! ― отозвалась Джачинта, быстро поворачиваясь, ― и прибереги свои выкрутасы на завтрашний день.
― Да разве ж я не знаю, что это ты, моя прелестная Джачинта? ― переведя дыхание, с принужденным смешком ответил Джильо. ― Но скажи, что значит сие пышное одеяние? Право, никогда еще не казалась ты мне столь прекрасной; я был бы рад всегда тебя лицезреть в таком убранстве.
― Вот как? ― вспыхнула от возмущения Джачинта. ― Значит, этому атласному платью и шляпке с перьями обязана я твоей любовью? ― С этими словами она быстро ускользнула в соседнюю комнату и, скинув блестящий наряд, вернулась одетая в свое обычное платьице.
За это время старуха потушила свечи и хорошенько пробрала нескромного Джильо за то, что он испортил всю радость Джачинте, и к тому еще довольно неучтиво дал понять, насколько она прелестнее в этом богатом наряде. Джачинта, вернувшись, усердно вторила этому нагоняю, пока Джильо ― весь смирение и раскаяние ― не упросил их выслушать его, клянясь, что его изумление было вызвано необычайным стечением совсем особых обстоятельств.
― Позволь тебе рассказать, моя душа, моя сладостная любовь, какой сказочный сон привиделся мне прошлой ночью, когда я, до смерти устав от роли принца Таэра, которую я, как тебе и всему миру известно, божественно играю, бросился на свое ложе. Мне снилось, будто я все еще на сцене и ссорюсь с этим грязным скрягой импресарио, который упорно отказывал мне в нескольких дукатах аванса. Он осыпал меня целым градом глупейших упреков; тут я, защищаясь от них, хотел сделать красивый жест и нечаянно угодил рукой по его правой щеке, отчего послышался звук полновесной пощечины. Недолго думая импресарио кинулся на меня с большим ножом. Я попятился назад, и с головы у меня свалилась прелестная шапочка принца, которую ты сама, моя сладостная надежда, так мило убрала красивейшими перьями, когда-либо выщипанными у страуса. Полный ярости, этот варвар, этот изверг набросился на нее и искромсал ножом бедняжку так, что она в мучительных страданиях, вся скорчившись, со стоном испустила дух у моих ног. Я хотел, я должен был отомстить за несчастную. Перебросив плащ через левую руку, я вытащил свой меч принца и бросился на безбожного убийцу. Однако он мигом ринулся в какой-то дом и с балкона выстрелил в меня из Труффальдинова ружья. Но, о чудо! пламя выстрела повисло в воздухе, сверкнув тысячей алмазов. Мало-помалу дым рассеялся, и я увидел, что принял за огонь выстрела драгоценное украшение на дамской шляпке. О боги! О святые небеса! Сладостный женский голос произнес, нет, пропел, нет, дохнул на меня легким благоуханием любви: «О Джильо! О мой Джильо!..» ― и я узрел перед собой существо столь божественного очарования и совершенной прелести, что палящее сирокко пламенной любви пробежало по всему моему толу и его жаркий ток застыл в лаву, изливающуюся из вулкана моего пылающего любовью сердца! «Я принцесса!» ― сказала богиня, приближаясь ко мне.
― Как? ― негодующе прервала Джачинта занесшегося в мечтах Джильо. ― Ты смеешь грезить о другой? Смеешь с одного взгляда возгореться любовью к какому-то глупому, пустому видению, вылетевшему из Труффальдинова ружья?
И снова посыпались упреки и жалобы, брань и проклятья, и никакие уверения Джильо, будто принцесса его грезы была одета в точности как только что Джачинта, не помогли делу. Даже старая Беатриче, обычно вовсе не склонная заступаться за синьора голодранца, как она именовала Джильо, почувствовала к нему сострадание и не отступала от заупрямившейся Джачинты, пока та не простила своему милому его сна, с условием, что он никогда и словом о нем не обмолвится. Старуха поставила на стол доброе блюдо макарон, а Джильо, которому, вопреки его сну, импресарио все же выдал несколько дукатов аванса, вытащил из кармана плаща бумажный кулек с конфетами и флягу недурного вина.