Я не заслуживаю доверия, поэтому вместо рабыни астреянки кайзер приставил ко мне Хоа.
Судя по нежно-золотистой коже и прямым черным волосам — они у Хоа длинные, до пояса, — она скорее всего уроженка каких-то восточных земель, захвачен-ных кейловаксианцами прежде Астреи, но Хоа никог-да ничего о себе не рассказывает — не смогла бы, даже если бы захотела, потому что кайзер зашил ей рот. Во-семь стежков, образующих четыре крестика, перечерки-вают ее губы; нитки вынимают раз в несколько дней, чтобы позволить рабыне поесть, а потом снова зашива-ют. Сразу после Вторжения мне дали в служанки пят-надцатилетнюю астреянку по имени Фелиси. Я отно-силась к ней как к сестре, и когда девушка сообщила мне о готовящемся побеге, без вопросов последова-ла за ней в полной уверенности, что вот-вот сбудут-ся мои мечты о свободе. Тогда я еще верила, что моя мать не умерла и ждет меня где-то в безопасном месте.
Какой же я была дурочкой.
Фелиси привела меня прямиком к кайзеру, в точ-ном соответствии с его приказом.
В тот день кайзер лично всыпал мне десять уда-ров и перерезал Фелиси горло, коль скоро больше не
нуждался в ее услугах. Он сказал, что смерть девчон-ки послужит мне лучшим уроком, чем набухающие на спине рубцы, и, полагаю, оказался прав. Я научи-лась не доверять никому, даже Кресс.
Хоа подбирает с пола окровавленное платье и кива-ет на лохань с водой, призывая меня вымыться, а по-том уносит платье в стирку.
Когда она уходит, я сажусь за туалетный столик и, зачерпнув из лохани воды, полощу рот, чтобы из-бавиться от мерзкого вкуса рвоты, потом по локоть погружаю руки в воду и принимаюсь оттирать брыз-ги крови. Это кровь моего отца, моя собственная кровь.
Снова накатывает тошнота, но я заставляю себя глубоко дышать, пока гадостное чувство не проходит. Спиной я чувствую устремленные на меня тяжелые взгляды Теней: они ждут, что я разрыдаюсь и стану биться в истерике, и тогда они смогут доложить об этом кайзеру.
В зеркале туалетного столика отражается тот же об-лик, что и утром: волосы завиты и заколоты по кей-ловаксианской моде, лицо припудрено, глаза подве-дены черной краской, губы подкрашены красным. Всё как всегда, но я уже не та, что прежде.
Я беру висящее на краю лохани чистое полотенце, погружаю его в воду и с ожесточением тру лицо, по-ка не смываю всё: пудру и краску, так что они остают-ся на полотенце. Утром Хоа битый час наносила мне макияж, а смываю я его за минуту.
Из зеркала на меня смотрит лицо матери. На но-су и щеках, словно диковинные созвездия, танцуют ее веснушки, ее оливковая кожа сияет, точно топаз в свете свечи. Те же темно-каштановые волосы, толь-ко мама всегда носила их распущенными, свободны-ми волнами ниспадающими по плечам — она ни-
когда не зачесывала их на затылок и не укладывала в прическу. А вот глаза мне достались не от матери, из зеркальной глади на меня смотрят светло-карие, глубоко посаженные глаза Ампелио, обрамленные гу-стыми ресницами.
Все эти черты не соответствуют кейловаксианским канонам красоты, поэтому их надлежит прятать, но я помню, что о красоте моей матери слагали стихи и исполняли баллады в ее честь.
На миг я опускаю веки, а открыв глаза, вижу, как Тейн приставляет нож к моему горлу, к горлу моей матери. Я чувствую укус холодной стали, вижу ка-пельки алой крови. Я снова моргаю, и теперь в зер-кале остаюсь лишь я, сломленная девушка.
Теодосия Айрен Оузза. Тихий голос у меня в голо-ве снова шепчет это имя, а потом я опять слышу по-следние слова матери.
Смогла бы она простить мне убийство Ампелио, поняла бы, почему я так поступила, или она повернет-ся ко мне спиной, когда мы встретимся в посмертии?
Ампелио уже вместе с мамой, я должна в это ве-рить. Он рядом с ней, потому что отдал за меня жизнь, хоть это и несправедливо. Он рискнул всем ради Астреи, в то время как я ничего не сделала, да-же не попыталась вымолить пощаду у этого чудови-ща, уничтожившего нашу страну.
Я больше не в силах играть с кайзером в эту иг-ру, не могу следовать его правилам и веселить его, в то время как мой народ влачит жалкое существова-ние в цепях, не могу смеяться и болтать с Крессен-тией о поэзии. Не могу говорить на их тяжеловес-ном, грубом языке, не могу отзываться на навязан-ное мне имя.
Ампелио был последним человеком, способным, как мне казалось, спасти меня из этого ада, он был
последней надеждой на то, что этот кошмар одна-жды закончится. Я думала, что, убив его, убила и эту надежду, но вдруг осознаю, что это не так. Надежда в моей душе не умерла, от нее осталась пара слабо тлеющих угольков, однако я знаю: даже из одной ис-кры можно раздуть огонь.