Она бросит пакет, который я положила между нами на стол, в дальний ящик стола, а то и в мусорное ведро, когда вспомнит в приступе стыда, что она мне тут нарассказывала.
И в следующий раз отправится в другой магазин за продуктами, даже если для этого ей придется ехать на двух автобусах с пересадкой.
Я попыталась поймать ее взгляд, но она отвела глаза. Она повернулась, чтобы уйти, вот она уже у двери. Так что я вынуждена со всей старческой прытью выскочить, догнать ее и еще раз взять за руку, хотя понимаю, что не должна.
Огненные иглы пронзили кончики пальцев. Теперь она остановилась, ее глаза меняют оттенки: то светлеют, как подогретое горчичное масло, то на них набегает тень, как будто она вдруг увидела что-то невидимое для обычного человеческого глаза.
Я хочу дотянуться до пакетика с фенхелем, чтобы вложить в ее руку, но его нет на месте.
Специи, что такое…
Беспомощно я оглядываюсь кругом, ощущая кожей, как жена Ахуджи тревожится и спешит. В какой-то момент я даже испугалась, что специи не дадутся в руки мне, Тило, перешедшей границу дозволенного.
Но нет, вот он, пакет, лежит на стопке журналов «Индия сегодня», куда я точно их не клала.
Специи, вы просто играете со мной или что-то хотите сказать?
Но раздумывать некогда. Я беру пакет со специями вместе с одним из журналов. Протягиваю и то, и другое.
— Поверь мне. Делай то, что я тебе сказала. Каждый день, каждый раз после еды — немного себе, немного ему, а когда все закончится, приходи сюда и расскажи, не изменилось ли что-нибудь. И вот, возьми, почитай. Это тебя немного развлечет.
Она со вздохом кивнула. Это легче, чем спорить.
— И запомни еще вот что, доченька, в любом случае — ничего страшного, что ты поделилась со мной. И никто — муж это или любой другой человек — не имеет права ни бить тебя, ни к чему-либо принуждать против твоего желания.
Она ничего не ответила.
— А теперь иди. И не бойся. Сегодня утром он был слишком занят на работе, чтобы позвонить.
— Откуда ты знаешь?
— Мы, древние старухи, много чего знаем.
Обернувшись у двери, она прошептала:
— Молись за меня. Молись, чтобы я поскорее умерла.
— Нет, — возразила я. — Ты достойна счастья. Достойна уважения. Я помолюсь за это.
— Фенхель, — позвала я, когда она ушла, — фенхель, формой как полуприкрытое веко, подведенное черным, — помоги мне.
Я подошла к ящику, зачерпнула рукой горсть. Фенхель, который Мудрец Вашистха съел после того, как проглотил демона Иллвола, чтобы тот не смог возродиться к жизни.
Я подождала, когда начнется покалывание, чтобы начать песню.
Но ничего не происходит, только острыми своими концами специя кусает мне руку.
― Ответь мне, фенхель, цветом, как пестрый воробей, привносящий мир в тот дом, рядом с которым вьет гнездо, — специя, что помогает нам осознать свое горе, и через это осознание делает нас сильнее.
Наконец, я слышу ответ, но это не песня, а бурчание, волной ударившее мне в голову.
― А почему мы должны помогать, если ты позволяешь себе то, что запрещено. Если ты переступаешь границы, что сама же так старательно очертила вокруг себя.
― Фенхель, уравнитель, если его едят двое одновременно, то он распределяет их силу так, чтобы у них было поровну, я молю тебя, помоги жене Ахуджи.
― Раскаиваешься ли ты в своем проступке, в своем жадном стремлении получить то, от чего поклялась отказаться? Сожалеешь ли ты?
Я вспоминаю снова, как держу в руке ее пальчики, легкие, словно маленькая птичка, и такие же доверчивые. Вспомнила, как вытерла ее слезы, прикосновение мокрых ресниц, ее лицо в моих ладонях — эту живую дышащую кожу. Как защемило сердце, не избалованное живым теплом.
Жена Ахуджи, почти что уже Лолита, я тоже знаю, что такое бояться. Я солгу, если только это хоть сколько-нибудь поможет. Ради тебя я отдам свою жизнь, если придется.
Вокруг меня специи сдержанно, с холодным почтением ждут, как будто и не подозревают, каким будет ответ.
— Нет, я не жалею, — наконец отвечаю я, чувствуя, как становится нечем дышать. Язык деревенеет во рту. Я с трудом выжимаю из себя слова.
И пусть я понесу должное наказание!
Так тихо вокруг, как будто я осталась совсем одна и парю в галактическом мраке. Кружусь и пылаю, и никто никогда не услышит, как в конце концов, взорвавшись, я обращусь в ничто.
— Ну что ж, — наконец слышится голос.
— Что теперь будет?
— Узнаешь, — и голос теперь слабый, далекий, спокойный. — Придет время — узнаешь.
В полумраке вечера я сижу за прилавком и нарезаю кончиком своего волшебного ножа семена калонджи, они размером не крупнее личинки жука-долгоносика.