Тило, что делать?
Минуты падают к моим ногам, безжизненные и ледяные. Никакого ответа. Через стенку я слышу, как дедушка Гиты дает советы покупателям. В его голос вернулось немного прежней уверенности:
— Я вам говорю, от чана даль образуются газы, лучше вместо нее брать тур.
— Что значит, ваш муж отказывается есть? Варите до смягчения, вмешайте туда побольше жареного лука и листочек дхания — и он пальчики оближет и еще попросит.
«Маска, — размышляю я, — нежелание признать ошибку. Наверное, он прав. В отчаянной ситуации приходится прибегать к хитрости».
Я обыскиваю полки, пока не обнаруживаю нечто, плотно завернутое в кору дерева, и рядом щипчики с серебряными кончиками. Крайне осторожно я разворачиваю сверток, стараясь не коснуться его содержимого. И смотрю, как оно оживает, кантак, растение с шипами — маленькими, как волосок, иголочками, в которых содержится яд.
Щипчиками я выдираю три волоска и кладу их на точильный камень. Я отмеряю нужное количество топленого масла и меда для смягчения жжения, толку их вместе, заливаю в маленькую бутылочку.
Когда я снова вхожу, дедушка Гиты стоит прямо, по-военному, у прилавка, барабанит пальцами по стеклу.
— Ох, диди, ты долго. Нет-нет, я не к тому, что я против, ни капельки не утомился, я бы даже сказал, наоборот. Мне просто кажется, это хороший знак — значит, ты нашла для нас как раз то, что нужно.
— Ты сказал, что все сделаешь ради Гиты, чтобы вернуть ее в семью. Ты уверен?
Он кивнул.
— Тогда смотри: это добавь себе в рис во время обеда и ешь его, медленно пережевывая. Это обожжет тебе горло глубоко внутри и через некоторое время вызовет спазмы, может быть, на несколько дней. Но на один час твой язык станет «золотым».
— Как это? — спрашивает дедушка Гиты, но в его глазах уже заискрилась надежда, смешанная со страхом, я вижу, он помнит старые сказки.
— Что бы ты ни сказал в этот час — люди тебе поверят. Что бы ты ни попросил — они сделают. И тогда…
И я сказала ему, как дальше следует поступить. Провожая его до двери, я напутствовала:
— Используй эту возможность аккуратно. У тебя она одна. И учти — боли будут сильными.
Он распрямил плечи, поднял голову. И я увидела, что дедушка Гиты — человек маленького роста, что он всегда был таким, несмотря на свои громогласные речи. Но сегодня в его глазах появилось величие.
— Самые горькие муки буду счастлив принять, — сказал он скромно и мягко закрыл за собой дверь.
Я подождала, пока все посетители не ушли, пока мошки не слетелись на свет к двери и я не услышала, как их тельца с глухим стуком ударяются о раскаленное стекло лампочки. Пока луна, словно игрушечная, не повисла в моем окне, прямо посередине, будто на невидимой ниточке, и шум часа пик не был поглощен жуткой ночной тишиной, и уже прошло много времени с часа закрытия. И тогда я уже не могла больше прятаться от страха, который все это время лежал холодным комочком в самой глубине сердца: Харон не придет. Ни сейчас. И, может быть, уже никогда.
Как теперь я могу что-то исправить? Как спасти его от этого мрака, протянувшего к нему свои алчные руки?
Ответ явился с такой быстротой и такой однозначный, что это удивило меня и ясно показало, что я уже не та Тило, что покинула остров.
Надо идти к нему. Да, еще раз выйти из магазина, в Америку.
Но как же Мудрейшая?
Внутренний голос знает мои слабые места. Или ты так и будешь сидеть здесь сложа руки и ждать, когда случится непоправимое, — надавил он. — Неужели ты думаешь, что Мудрейшая на твоем месте смогла бы и захотела бы поступить иначе?
Я вижу ее лицо: глубокие бороздки пересекают лоб, уголки рта и когда она смеется, и когда сердится. Глаза порой темные и спокойные, порой искрятся иронией. Одновременно доброй и едкой. «Глаза, которые, когда она в сильном гневе, могут прожечь твою кожу», — говорили старшие ученицы.
Я не могу утверждать с уверенностью, что она бы этого хотела, но точно знаю, как бы она поступила. Так, как должна поступить и я.
Я еще немного подумала, прежде чем окончательно решилась на свой план, и это решение оказалось мучительным, как будто мясо отрывали от костей.
Если бы вы меня спросили, почему я пошла на это, я смогла бы ответить только одно. Я, державшая руки Харона в своих, слышавшая, как неистово в них бьется надежда, — не могу позволить ночи накинуть на него свою чернильную сеть.
Я должна попробовать хотя бы что-то предпринять. Это протест, это сила сострадания? Может, кто-то знает лучше, но для меня они всегда шли бок о бок: их кровоточивые края так проникают друг в друга, что они становятся одного цвета.