Он и не подозревает, что в каком-то смысле это так.
— Я помогу тебе, — говорю я, более уверенная на словах, чем внутри.
Он держит себя натянуто, еще не готов поверить.
— Никогда не думал, что когда-нибудь придется сказать подобное, но это просто не жизнь, а какая-то череда несчастий. Если бы вы только знали все, что свалилось на нас в этом месяце.
Ох, Раму, я знаю.
Он вздыхает:
— Не представляете, как я устал от всего этого.
— Понимаю вас, я и сама тоже иногда так себя чувствую, — говорю я, ведь я пришла, чтобы, помогая людям, самой проникнуться их страданиями.
Он делает беспокойное движение. Хватит обмена любезностями.
— Ладно, что же вы мне дадите?
— Оно лежит в складской комнате, — начинаю я, — помогите мне вытащить его.
— Ну, хорошо, давайте, — мысленно он трясет головой, думая: что за глупость. Лучше бы пошел в аптеку.
— Извиняюсь, здесь нет электричества. Идите первым, вот вам фонарик, — продолжаю я, — посмотрите там в углу.
— Как это выглядит?
— Вы сразу узнаете, когда увидите. Точно вам говорю.
Овальный круг света двигается вверх и вниз, вытягивается и сокращается, проходит по полу и стенам. Замирает.
Я слышу резкий вдох, пронзительно-острый, как осколки битого льда — его и ее.
Я закрываю дверь.
У прилавка я крепко зажмуриваю глаза. Тило, сосредоточься. Мне остается надеяться, что в это время у себя дома, лежа в кровати, старик вместе со мной также направляет всю свою мысленную энергию на этих двоих.
Шип кантак, помогающий извлечь предыдущие занозы, как это произойдет? В норе ненависти так уютно? Маску правоты так сложно отнять от лица?
Трясущимися руками я зажигаю палочку редчайшего благовония кастури, на аромат которого сквозь лес безумно несется дикая лань, не зная, что это подстроенная человеком ловушка…
Как сложно признать вину. Сказать: я был не прав. Иногда так же трудно, как сказать: я люблю.
Отец и дочь находятся там так долго — что сейчас между вами: сможете ли вы перейти через боль, что глубокой расщелиной легла между вами, разъединив две ваши жизни, чтобы приблизиться на расстояние вздоха?
Звук распахнувшейся двери как шлепок. Он выходит. Один. Я замираю на вдохе, пытаясь вглядеться, что за ним.
Что он с ней сделал?
Немного припухшие веки, глаза как узкие щелочки. Что с его губами? Голос высокий и резкий, как острие ножа:
— Старуха, ты думала, такая дешевая шутка сработает? Что так вот просто можно снова восстановить семью, которую разрушило неблагодарное дитя?
Запах благовония, слишком сладкий, внезапно становится удушающим. Я бросаюсь мимо него во внутреннюю комнату, но он ловит меня.
В голове проносится мысль, легкая, как брошенная горстка семян. Меня он тоже убьет? Я почти желаю этого.
Но он крепко обнимает меня, смеясь, а позади него из двери показывается лицо Гиты, тоже смеющееся, мокрое от слез.
— Простите меня, бабушка, — извиняется он, — я не мог удержаться, чтобы не отомстить вам за этот фокус, подстроенный вами вместе с отцом. Но все равно большое спасибо.
А она: нет слов, но влажная щека, прижавшаяся к моей, говорит мне значительно больше.
Я не могу унять дрожь в руках и говорю, тоже сквозь смех.
— Зачем так издеваться над старой женщиной? Еще немного — и это меня пришлось бы отправить в госпиталь.
— Ну, отец — кто бы мог подумать, что он такой актер.
— Его боль — настоящая, — возражаю я, наполняя бутылочку настойкой фенхеля. Добавляю туда пажитника и семян дикого укропа, хорошо взбалтываю. — Давайте ему это каждый час, пока судороги не прекратятся.
У двери я говорю:
— Знайте, он сделал это ради вас.
— Я знаю, — отвечает отец Гиты, его руки обнимают дочь, потерянную и обретенную. Он прячет глаза.
— Вспомните об этом, когда в следующий раз он разозлит вас своими словами, я думаю, это случится уже скоро.
Отец и дочь улыбаются.
— Мы будем помнить, — обещает Гита. В последний момент она немного отстает, чтобы прошептать: — О Хуане мы не говорили, я не хотела испортить момент, но на следующей неделе я заведу об этом разговор. Потом приду к тебе и расскажу, как все прошло.