Как много жизней прошло с тех пор, как в последний раз я смотрелась в него.
Зеркало, что ты покажешь мне?
Лицо в зеркале меня ослепляет: оно молодо и в то же время лишено возраста — фантазия из фантазий, воплощенная в жизнь, магия специй во всей своей силе. Безукоризненно чистый лоб, как только что раскрывшийся лист шапла, носик, заостренный, как цветочек кунжута. Линия рта, изогнутого, как лук Мадана, бога любви, губы цветом как — другого слова не подобрать — мякоть красного перца. Для поцелуев, что будут жечь и поглощать.
Это лицо, в котором нет определенного выражения, лицо безупречной богини, далекой от всей земной суеты, как на росписях в Аджанте. Живые, человеческие в нем — только глаза. В них я узнаю Найян Тару, узнаю Бхагивати, узнаю ту, что ныне зовется Тило. Во взгляде неистовое ликование и еще кое-что, чего никак нельзя было ожидать.
Может ли красота пугать? Я вижу в собственных глазах, что моя пугает меня.
И вот стук в дверь.
Я двигаюсь замедленно, как под водой, хотя ждала всю свою жизнь — но лишь сейчас осознала — этого неповторимого краткого мига, расцветшего, словно фейерверк в полуночном небе. Я чувствую дрожь во всем теле, дрожь желания и страха. Я делаю это не только для Равена, но и ради себя — и все же…
Я застываю, положив руку на ручку двери.
О Тило, что если настоящая ночь продлится недолго (как, скорее всего, и должно быть), не то что в воображении. Что если любовь мужчины и женщины — губы к губам, тело к тело, сердце к сердцу — не более чем…
— Тило, — стучит он с другой стороны двери, — Тило, открой.
И когда я открываю, на этот раз застывает он. Пока я не обхватываю его лицо ладонями нежно:
— Равен, это же я. Наконец он выдавил:
— Я не мог и мечтать о такой красоте. Я просто не осмелюсь коснуться ее.
Я беру его руки и кладу себе на талию, наполовину смеясь, наполовину в смятении.
— Разве тело что-то меняет? Разве ты не видишь, что перед тобой все та же Тило?
Он внимательно смотрит на меня. Затем его руки сжимаются.
— Да, — говорит он, целуя мои ниспадающие, как дождь, волосы. — Да, я вижу по глазам.
— Тогда возьми меня с собой, Равен, люби меня. А мысленно добавляю: «Времени так мало».
Но мне необходимо еще кое-что сделать. Равен плавно останавливает машину. Спрашивает — глаза темные, как колодцы:
— Ты уверена, что мне не следует идти с тобой?
Я качаю головой, прижимаю к груди сверток, который держу в руках. Я выбрасываю из головы, что бы он сказал, если бы узнал, что там, внутри.
Поднимаясь по спиралям лестницы, пахнущей нестираными носками, я слышу голос, который, как зазубренный ноготь, проскребает мне мозг. Это Мудрейшая, а может быть, я сама. Есть ли теперь разница?
Тило, ты понимаешь, что делаешь?
Я сжимаю зубы, потому что — едва ли. Потому что время от времени, воображая себе дальнейшее, я испытываю головокружительный страх, что все это ошибка.
Но решительно отметаю его такой мыслью: жестокость за жестокость. Иногда по-другому нельзя.
Когда я толкаю дверь в комнату Харона, она легко открывается. Это меня радует, но и расстраивает: что за беспечность? Харон, разве ты еще не понял?
Его комната наполнена неподвижными темными очертаниями.
Кровать, абрис тела, кувшин с водой, выключенная настольная лампа, книга, которую ему кто-то читал. Только бинты на нем светятся, как напоминание. Я решила, что он спит.
Мне очень жаль, но я вынуждена разбудить его, возвращая обратно в боль:
— Харон.
На шепот он немного пошевелился, как во сне.
— Дорогая леди, — его язык заплетается, но в голосе слышится удовольствие.
— Как ты узнал, что это я? — спрашиваю я с удивлением.
— По тому, как вы произнесли мое имя, — ответил он обессиленно, но чувствуется, как он улыбается в темноте. — Хотя, пожалуй, ваш голос немного другой сегодня: как-то, может быть, мелодичнее, решительнее.
— Как ты? Приходил доктор?
— Да, он был очень добр, и Шамсур-сааб, и его сестра — его тон немного повысился на последнем слове. — Они не взяли с меня ни пенни. Она все готовила, меняла бинты, сидела у моей постели, рассказывала разные истории.
О, Хамида — как я и надеялась.
— Харон, ты не злишься на то, что случилось?
— Ай, леди-джан, — его губы сжимаются в полоску, узкую, как лезвие бритвы. — Конечно же, я страшно зол. Если бы я поймал этих свиней, шайтанов… — на минуту он замолчал, прокручивая в голове случившееся, воображая будущее. Затем выдыхает: — Но все-таки мне повезло. Левый глаз немного опух, но доктор-сааб сказал, что милостью Аллаха все будет скоро как новенькое. К тому же я нашел друзей — они стали мне как родные. Даже маленькая дочка Хамиды-бегум. У нее такой смешной голосок, как у маленькой птички. Мы уже решили, что пойдем в цирк, когда я поправлюсь.