— Я просто забыл об этом, — отнекался Архипов. Уверенное спокойствие старика частично передалось ему и пробудило любопытство: — А как её зовут по-настоящему?
— Я не спрашивал, а она не представилась: видимо, ей нравится её прозвище… К слову, так её окрестил Руссо в своей мелодраме, а значит оно нечто вроде «молочно-белая»… Хорошо ещё, что он не назвал её Каллипигией, — губы Тимофея Гермогеновича искривила кислая усмешка, — то есть «прекраснозадой», что, впрочем, тоже подошло бы ей… Я плохо помню, что было той ночью до того, как Галатея нанесла мне визит, даром что находился тогда в более-менее здравом уме. Кажется, я кричал и плакал, чередуя проклятия к Богу за то, что он отнял у меня Киру, с требованиями к нему же вернуть мне её… Когда разразился звонок, я опомнился и невероятно перепугался, вообразив, что ко мне явился сам Господь, разгневанный моими дерзкими речами, но за дверью, к моему удивлению, оказалась симпатичная гречанка — на вид довольно молодая, в современной одежде, правда, слишком уж легкой для январского мороза, но когда она заговорила, от её слов и голоса повеяло такой нечеловеческой древностью, что мне стало ещё страшнее… «Твой народ отвернулся от своих богов, — ласково сказала она на моём родном языке, — но милосердные боги не отвернулись от своего народа. Моему предводителю стало горько взирать на твои страдания, и он направил меня к тебе».
— Это Аполлон её послал? — неуверенно предположил Архипов. Из древнегреческой мифологии он хорошо знал только Пана.
— Кто же ещё-то, — подтвердил Тимофей Гермогенович. — Педераст сребролукий… Лучше бы он позволил мне обезуметь до конца и спокойно кончить свои дни в приюте для умалишённых!.. Я, конечно, не сразу понял, о ком говорит эта дама и кто такая она сама, но когда она пояснила, что вернуть Киру из царства Аида не в её власти, зато ей под силу дать дыхание жизни изготовленной мною кукле, чтобы та заменила мне дочь, я начал что-то соображать… «У меня нет и сотой доли того могущества, — застенчиво призналась Галатея, — каким некогда обладала пробудившая меня. Обычно мне, как и всякой музе, дозволено только ниспосылать вдохновение творцам, и ныне я бы вовсе была бессильна помочь тебе — когда б не пепел, что ты смешал с глиной. Благодаря ему кукла сможет ожить — однако дар речи будет ей неведом. Ты согласен на это условие?» Я согласился не раздумывая, и тогда Галатея подошла к кукле и легко коснулась губами её фарфорового лба. Глазурованное лицо тотчас перестало блестеть в свете ночника, а его черты смягчились и сделались более естественными… Сперва я подумал, что больше ничего не изменилось, и решил, что Галатее всё-таки не достало силы, но затем пригляделся и заметил, что одеяльце на груди куклы стало тихонько вздыматься и опадать. «Она спит, — прошептала Галатея, — не буди её. Утром она проснётся сама»…
Несколько долгих секунд Тимофей Гермогенович отдыхал, а затем заговорил более уверенно:
— Я не заметил, как удалилась приёмная дочь Зевса и Мнемозины — я стоял столбом и смотрел, и видел не ожившую куклу, а воскресшую Киру. Я ощущал невероятное спокойствие и думал — не словами, но эйфорическим отсутствием их — что теперь всё будет хорошо. Не знаю, сколько я так простоял — может быть, пару минут, а может быть — пару часов. Затем я пошёл спать. Я проснулся после полудня и долго ещё лежал в постели, снова и снова вспоминая свой редкостно яркий и счастливый сон… Всласть упившись тоской, я встал и побрёл завтракать. По пути на кухню я как всегда заглянул в спальню куклы — и обнаружил, что её кроватка пуста. «Украли!» — всполошился я, и рванулся было к телефону, чтобы вызвать милицию, но вдруг услышал странные звуки, идущие с кухни. Решив, что там спрятался похититель, я вооружился лыжной палкой и осторожно прокрался туда. Кира стояла у плиты и жарила яичницу. «С добрым утром, — только и смог выговорить я, пряча за спиной своё грозное оружие. — Как спалось?» Кира живо обернулась и показала большой палец. Её поведение было настолько естественным и непринуждённым, что и я счёл за лучшее сделать вид, что всё в порядке, что всё точно так, как и должно быть… Я умылся и сел за стол. Кира села напротив меня, но не притронулась ни к глазунье, ни к окаменелой булке с маслом, а когда я предложил ей разделить со мной трапезу, её же руками и приготовленную, она жестами и мимикой дала мне понять, что вовсе не нуждается в пище. И тогда я с беспощадной ясностью почувствовал, что это улыбчивое и доверчивое существо — вовсе не мой ребёнок, а нечто совершенно необъяснимое.
Архипов поёжился. Тимофей Гермогенович заметил это:
— Мне тоже стало не по себе, но всё-таки я не мог не воспринимать эту Киру как свою родную дочь, поэтому после завтрака я смыл с себя многонедельную грязь, побрился, переоделся во всё чистое — и отправился покупать Кире одежду и бельё, о которых не позаботился, пока она была куклой. Перед уходом я занавесил все окна плотными шторами, не желая, чтобы какой-нибудь сосед или прохожий случайно увидел, как по моему дому расхаживает нагая девочка, и заподозрил меня в преступных непристойностях…
— Педофилия, кажется, тоже греческое слово? — скверно пошутил Архипов.
— Новолатинское, — уточнил Тимофей Гермогенович, — но корни его действительно греческие… Именно в тот момент я понял, что буду вынужден скрывать Киру от чужих глаз, ибо вряд ли смогу убедительно объяснить, кто она такая и откуда взялась — хоть я и старался не слишком распространяться о своём прошлом, но о том, что я потерял в автомобильной катастрофе свою семью, меньше через месяц после моего новоселья знала едва ли не каждая собака… Переехать в другой город я тоже не мог — к тому времени у меня уже кончались деньги, а за старый дом не много удалось бы выручить…
Тимофей Гермогенович вновь попросил воды.
— Итак, — продолжил он, вернув чашку Архипову, — я наказал Кире не раздвигать занавесок, не подходить к двери и не снимать трубку телефона, если тут вдруг зазвонит — и ушёл. Мне было очень тревожно покидать её, но ничего другого не оставалось… Я собирался вернуться как можно скорее, однако вместо того, чтобы с вещевого рынка сразу ехать домой, направился в книжный магазин. Я и сам не знал, что̀ планировал там приобрести, пока не увидел пыльный, Бог весть как оказавшийся в моём захолустье самоучитель американского языка жестов. Купив его, я поспешил вернуться к Кире, параноически страшась, что за время моего отсутствия могло случиться что-нибудь непоправимое. Я боялся — а может быть, надеялся? — зря: Кира была дома, она не превратилась обратно в куклу и меня не поджидали милиционеры… Обновки привели её в такой восторг, что я едва не счёл её немоту за благо. — Старик вымученно и криво улыбнулся. — Кира вертелась у зеркала, а я смотрел на неё и прикидывал, как жить дальше. Мне, в отличие от неё, было необходимо регулярное питание, а почти все остававшиеся у меня деньги я щедро потратил на юбки и платья… Я понял, что должен как можно быстрее найти работу. «Кира, — позвал я, — тебе не будет скучно, если меня целыми днями не будет дома?» Она энергично замотала головой. «Вот и славно!» — заключил я, не слишком-то веря ни ей, ни себе…
Архипов сочувствующе покивал — до приезда на курорт он сам маялся от безработицы. Тимофей Гермогенович кивнул в ответ.
— Где-то через неделю мне удалось воспользоваться тусклыми остатками ореола заграничной славы вокруг моей фамилии и устроиться преподавателем гончарного дела в детскую школу искусств… Первый учебный день я провёл как на иголках, стараясь не думать о том, какие пагубные проказы могут взбрести на ум предоставленной самой себе десятилетке, но когда я вернулся и обнаружил, что всё в совершеннейшем порядке, я счёл, что могу более или менее доверять ей; понимание того, что Галатея подарила мне идеальную дочь, органически не способную вызвать ни малейшего нарекания, пришло позже — и одно время даже бесило меня…
Тимофей Гермогенович кашлянул, избавляясь от кома в горле.
— Наверное, со стороны размеренное течение моей второй жизни выглядело бы вполне нормальным: днём я учил бездарных мальчишек и девчонок лепить из глины свистульки и вазочки, а потом, злой и усталый, возвращался домой, где меня ждал горячий ужин, приготовленный не по возрасту хозяйственной и самостоятельной дочуркой, — но изнутри этот семейный элизий выглядел несколько иначе… Вероятно, то давало знать о себе чувство вины, но чем дальше, тем меньше я видел в новой Кире прежнюю Киру, и всё больше — её овеществлённый призрак, терпеливо ждущий удобного случая, чтобы поквитаться со мной за свою гибель… Беспрекословное послушание, на которое я раньше не мог нарадоваться, стало казаться мне какой-то дьявольски хитрой тактикой… Меня начали мучать кошмары, где Кира то набрасывалась на меня с ножом, то превращалась в чёрную собаку и пыталась загрызть… Я врезал в дверь своей спальни замок и стал запираться на ночь, солгав Кире, что заболел лунатизмом и не хочу бродить во сне по всему дому.