– Ты рассматриваешь это как благо? – прямо спросил меня Бода.
– Как благо для себя и как благо для всех действительно разумных, – кивнул я, – которые почти всегда могут договориться. А что их народ? Пошел на поводу правителей? Счёл их сумасшедшие интересы важнее своих собственных? Они что, рабы?
– Это их путь.
– Значит, их путь – гибель. Саморазрушение. Нет, это тоже выбор. Иллюзорный. Не лучше и не хуже прочих. Но выбрать гибель кому-то назло? Как это низко – расписаться в собственной тотальной обусловленности и несостоятельности!
– Выходит, ты не чувствуешь себя виноватым? – опять, по новому кругу начал Бода.
– Нет, конечно. Но по иной причине, не из-за наличия «оправданий», – я достал коммуникатор.
– Время! Эх, настигает, как всегда, внезапно… У меня тоже есть свой... долг. Так-так, где же мои слушатели? – я достал назойливо пищащий коммуникатор с расписанием занятий. Не то лекций, не то практик.
– Наверху, уже ждут, – махнул Бода, судя по всему, окончательно во мне разочаровавшийся. Что было целиком мне на руку.
Мне удалось выставить себя не просто неприятной личностью – для этого мне и стараться то не нужно! – А самым злейшим противником всего, что было так дорого старому джедаю.
Но, даже зная это, он не мог навредить мне: его связывали узы долга перед орденом. Но вот на недеяние – то, что мне от него и нужно было, он просто обязан был решиться. Уверенность мою подкрепляла и Сила, искоренявшая из жизни случайность, словно золотоискатель вымывая из горсти песка драгоценные пылинки жадного металла. Оставляя только колючий песок.
Кивнув и реквизировав репульсорное кресло, полетел тренировать джедаев. На этот раз я занимался больше практикой, по-всякому используя свои так удивляющие джедаев способности, а они, устав от бесконечных споров и непонимания, безмолвно наблюдали за мною. И, как всегда, записывали всё на голокамеру. Словно не веря в существование прошлого, нуждаясь в «материальных свидетельствах» своего бытия. Будучи уверенными в разнице между памятью и внешними предметами. Веруя в истинность одного и не доверяя другому.
Хотя ничто из этого равно не заслуживало доверия…
Я был честен. С собой и с окружающими, но отчего-то мой талант неодобрительно звали «обманом» или, надменно – «иллюзией», обманывая при этом уже самих себя.
По мне, это было лишь изменением восприятия. Изменением «реальности». Поскольку я приравнял их друг другу, поелику не вырвавшись за горизонт ощущений, никто не мог установить отличий между ними. А вырвавшись… Кто знает?
На этот раз жертвами моего «обмана» были не только камеры; простые таможенные и сложные медицинские сканеры, любая имеющая техническое зрение или развернувшая причудливые лепестки антенн техника.
Всё, что принимает сигнал, а затем превращает или только может превратить его в понятную для человека информацию. В слова и образы, через которые я, собственно, и добиваюсь своего.
Час за часом я сплетал завесы обмана, тонкие, едва заметные мне самому иллюзии. Совсем немногое отделяло и меня самого от того, чтобы поверить в них… Но я отказывал им в праве существования в чистом, кристаллизованном виде – они были растворены в реальности.
«Взболтать, но не смешивать».
В само «существование» с недавних пор я стал вкладывать иной смысл. Было – в новом понимании слова «быть» – только наблюдаемое, находящееся в сознании. Говорить же со всей уверенностью, что это и порождало сознание, было нельзя – ведь и само оно тоже находилось в его нестабильных границах. А за пределами сознания находилось равновероятное ничто-и-нигде. Темнота. Из которой проступали очертания мира.
Но ткань этого пространства была плотной; сплетенная из чужих человекосмыслов, она сопротивляясь своей перекройке. И, чуть было, я не решил вновь, что переменам «субъективным», но это вновь породило бы бесполезное отражение этого смысла. С бесконечным блужданием по коридорам, заставленным кривыми зеркалами, уставившимися разом и друг в друга, и в самих себя.
Чем сильнее моя воля, окрыленная фантазией, расходилась с привычно-пошлым мироустройством, чем дальше я отступал от слова и буквы мирового консенсуса, тем большее сопротивление оказывал мне мир: может, мне стоило надавить ещё сильнее, разбить его? Но что, если бы этим взрывом, осколками разорванной действительности скосило бы и меня? В то ничто, что таится за герметичными как морилка энтомолога границами действительности. Малодушие или осторожность, что именно до этого момента останавливало меня? Или фактическая невозможность?