— Пошли.
Мы идем. Между нами устанавливается молчаливое напряжение. Мы проходим мимо комков, спрятавшихся в тени деревьев. Тут распахнуты двери, окна, вентиляторы работают на всю мощь. Около прилавков толпятся люди. На открытом воздухе готовят шашлык и лаваш: черные грузины в белых грязных фартуках на голых потных телах. Осталось позади высокая металлическая клетка, где висят катера, как рыбы на просушке: носами на крюках, на тросах друг за дружкой…
Шли мы, наверное, минут десять. Поднимались вверх, запыхались. Успели перелезть через ограду и попасть на тропинку. Она вела, со слов моего провожатого, в другой санаторий. Вот он оборачивается, машет рукой, и мы сходим вниз. В просветах меж сосен, осин и каштанов виднеется море.
— Я давно это место открыл, — говорит мальчишка.
Мы стоим на меловых кручах, отвесно уходящих вниз. Там, примерно на высоте пятиэтажки, простирается водная гладь. Набегают неторопливо волны, как бы вспухая у подножия и, постояв чуть, уходят вниз.
Здесь было тихо. Только тетенькали птички позади нас, да висел шум прибоя, слившийся с тишиной. НА море не видно ни кораблей, ни катеров. И пляжа не видно. Мое сердце шевельнулось. Я предчувствую тайну — незримую и очень близкую. Мальчишка сползает вниз. Там козырек и сосна — приземистая и корявая. Из-под его ног срываются камешки и, подпрыгивая, исчезают внизу. Я с предосторожностями спускаюсь к нему. Мой знакомый садится на край и свешивает ноги. Я — ближе к сосне. Сосна теплая, пахнет нагретой пылью. Ее иголками усыпан весь карниз. Ветерок треплет травинки, проросшие сквозь эти иголки, и распластывает их по земле. Он доносит до меня ритмичный, дремотный гул моря. От нечего делать я закрываю глаза и начинаю вслушиваться. Гул входит в меня, заполняет. И вдруг впервые ощущаю непонятное в этом, то нарастающем, то стихающем шуме. Это было что-то вечное, независимо от нас существующее. Тут чувствовалась неизменность первородного порядка.
От неожиданности я открываю глаза и смотрю вниз и вперед. Подножье круч то обнажается сырым камнем, то скрывается под бледно-бутылочными волнами. Волны невысокие. Поэтому они нестрашные, какие-то домашние. Мой взгляд с буруна на бурун уходит вдаль… Я не заметил когда… Я судорожно вздыхаю. Я нашел! Я впиваюсь — боюсь потерять! Безбрежность воды воспринялась вновь, как тогда, целостно и живо.
Я снова узнал ТО море! И оно взглянуло на меня всей громадой, упруго выгнувшись горизонтом в небо, дыша ритмично и влажно. Это уже не механическое движение волн — это живое существо и его движение рождено еще на заре мира. Из моря вышли первые существа, менялись эры, эпохи, а море оставалось, и вот эта вечность дохнула сейчас на меня. Вот оно какое море — оно вечное! О! какими маленькими и ненастоящими были все мои недавние обиды и переживания. Здесь тонула вся накипь дней. Входило все легкое и яркое. Я наполнялся солнечной дымкой, я истончался, делалось легко, и море как вошло в меня, так там и осталось — уже не исчезая.
Файл 31: август
По сравнению с югом лето в нашем городе подходило к концу. Лишь дома понял: а, оказывается, как все-таки соскучился!.. Ни с чем не сравнится это домашнее умиротворение и покой. Любовь и внимание близких заменили гомон и сутолоку народа санатория, а строгий распорядок и рамки режима дня — нега и легкое лентяйничанье семейной обстановки.
По вечерам мы с Ольгой и некоторыми одноклассниками из команды посещали дискотеки в фойе районного кинотеатра. Грохотали колонки, блистала светомузыка, в кругах топтались знакомые, что-то оптимистично кричал в микрофон диск-жокей и передавал приветы; визжали девчата, выходили курить с пацанами, а от пола вздымались клубы пыли и затягивали туманом, прорезаемое лучами прожекторов, пространство. Иногда об этот каменный пол бились пивные бутылки…
Все чаще выпадали холодные дожди, и, возвращаясь с дискотеки, нам приходилось шлепать по лужам. В ночных фонарях они непроглядно темнели, и, вглядываясь в отсвечивающий асфальт, мы преодолевали эти впадины и рытвины. По дорогам растягивались группки и группы наших ровесников, то и дело слышались взрывы смеха, громкие разговоры и шутки. Наши тени шли за нами и, обгоняя, впереди нас. Иногда попадались редкие машины. Отходили, опасаясь брызг.
Еще не было холодно, но ветер уж бодрил щеки и пальцы рук — намек на предосеннюю прохладу. Мы одевали легкие свитера или ветровки. На улицах народа поубавилось, и все чаще мы попадали под моросящее марево. Все чаще мы затягивали наши прогулки и все чаще оставались в школьном дворе. С деревьев капало и, прислушиваясь к ударам капель об асфальт, мы чувствовали ритм — ритм нашей юности. Капель с деревьев, ароматы прохлады, начинающих вянуть листьев, блеск сырой проезжей части, темные провалы луж — все это наполняло предощущением близких перемен: в душе, в нашей жизни, в чувствах, в мироощущении. Это тревожило и наполняло сердце радостным трепетом. Все эти ощущения не требовали слов, и мы переживали, перечувствовали молча — держась друг друга: локтем, плечом, ладонями.