— Он обосновал это математически, как чистую теорию, а физикам было нужно подтвердить это, что они и сделали. Все формы материи, которые кажутся нам настолько прочными, являются проявлениями электрической силы. Формула Эйнштейна гласит E = mc2, что означает, что энергия, запертая в материи, равна ее массе, умноженной на квадрат скорости света. Скорость света составляет 300 000 километров в секунду, вы умножаете эту цифру саму по себя и имеете что-то около 90 миллиардов. Таким образом, кажется, что у нас в атоме есть такая энергия, которая почти не поддается пониманию, полностью вне и за пределами того масштаба, с которым мы обычно имеем дело, угля и нефти и воды.
Ланни сказал: «Я знаком с этой идеей, но смутно».
— Мы приближаемся к тому времени, когда она больше не будет расплывчатой. Я перестал пытаться узнать цифры, потому что они увеличиваются каждый раз, когда я разговариваю с одним из людей, занятых ураном. Похоже, что тяжелые атомы легче расщепить, а самый тяжелый это редкий металл, уран, который мы получаем из смоляной руды. Энергия атома содержится в центре, который называется ядром, а когда ядро расщепляется, часть энергии высвобождается, но до последнего времени количество энергии, затрачиваемой на разделение ядра, была больше, чем полученная энергия. То, что я назвал большой тайной, это тот факт, что лабораторные работники нашли способ высвободить двести миллионов электрон-вольт энергии за счет расхода одного электрон-вольта.
«Это, безусловно, звучит как хорошая деловая сделка», — прокомментировал слушатель.
— Это не так просто, как кажется, потому что лабораторные условия не всегда могут воспроизводиться вне лаборатории, и по мере увеличения масштабов работы, увеличиваются так же и трудности и опасности. Это проблемы, с которыми работают наши лучшие научные мозги, и они будут подробно объяснять это вам. А они, кто их действительно понимает. Прислушайтесь к ним, и, слушая, помните, что от вашего понимания может зависеть вопрос о том, уничтожим ли мы Берлин или же Берлин уничтожит Нью-Йорк.
«Да поможет нам Бог!» — сказал Ланни Бэдд. — «И особенно мне!»
VI
Они вернулись в огромный город, на который Ланни глядел новыми глазами. Как на место разрушения и опустошения, которое он наблюдал в Лондоне, только в тысячи раз больше. Он доставил Олстона в окрестности его отеля, который сказал ему: «Если мистер Кертис придет вовремя, я свяжусь с вами в вашем отеле примерно через час».
Ланни ответил: «Я пока заеду в книжный магазин и посмотрю, что я могу найти там по атому».
Так он и сделал, и когда его телефон зазвонил, он уже узнал разницу между электронами и протонами, дейтронами и нейтронами и начал ломать себе голову над формулами. Олстон сказал: «Всё устроено, и наш друг звонит домой, чтобы там всё приготовили для вас. Как скоро вы поедите?»
Ланни ответил: «Через пятнадцать минут».
Через два часа его автомобиль въехал в ворота одного из тех достойных поместий, которые говорили, что у их владельца и у отца и у деда до него были деньги. Это был старинный двухэтажный дом, окрашенный в белый цвет, с высокими колоннами, поднимающимися на высоту крыши. К нему были добавлены крылья, и одно из них, как обнаружил Ланни, было картинной галереей. Там были старые тенистые деревья и газоны, которые заставляли его думать об Англии. По ним расхаживали павлины, некоторые из них были белоснежными, и лавандово-серые птицы-лира. Там было огороженное место с оленем, готовым слизнуть хлеб или кусочек сахара из вашей руки. Короче говоря, это было подходящее место для искусствоведа, создающего каталог.
Вежливый стюард принял гостя и показал ему небольшой коттедж, который будет его домом. Он было достаточно далеко, чтобы Ланни ни с кем не встречался. По-видимому, кого-то оттуда выселили за два часа, потому что не все ящики бюро еще были пустыми. Вспоминая свой камуфляж, он спросил, как скоро он сможет посмотреть картины. Его сразу провели туда, и он провел приятный час, изучая лучшую коллекцию английских портретов, которые он когда-либо видел. Нельзя было жить в одном доме с этими августейшими и величественными леди и джентльменами и не иметь надлежащих манер. Когда его хозяйка присоединилась к нему, Ланни не удивился, что она выглядела и действовала так, как будто она вышла из большой золотой рамы. В течение двух месяцев, которые Ланни провёл в доме этой седой женщины, он никогда не видел, чтобы она выглядела иначе. И она никогда не задала ему ни одного вопроса о нём, его прошлой жизни, его семье, его друзьях или о том, что он действительно делал там в коттедже.
На следующий день хозяин поместья вернулся из Нью-Йорка. Он был несколько короче, чем его жена, и более подвижный и веселый. Он был инвестиционным банкиром, теперь наполовину удалившимся от дел, как он это сформулировал. На нем были белые усы, и его манеры напоминали Ланни Отто Кана в мире духов. Но мистер Кертис был чистым «арийцем» многих поколений. Он, должно быть, признал в Ланни члена правящей касты. Он никогда не упоминал то, что он думал о вторжении в его ультрамодный университет еврейских беженцев из-за границы. Университет, как и большинство в стране, сильно погрузился в военную работу, и об этом гость много услышал.
Принстон — старый город, английский по своей культуре и пристрастиям. Ланни, возможно, встретил бы здесь приятную компанию, но это было не в его планах. В коттедж ему приносили завтрак и обед, а ужинал он с семьей только тогда, когда не было других гостей. Ему доставили книги по искусству и каталоги из библиотеки, и он демонстративно расположил их у себя на рабочем столе. Но они не были тем, над чем он работал. В гостиной был радиоприемник, и каждый день вместе с завтраком ему приносили нью-йоркскую газету. Цветной слуга, который приносил это, спрашивал, что ему угодно. И что бы он ни спрашивал, всё появилось вместе с обедом.
В течение двух месяцев только один раз Ланни вышел из поместья. Он получал физическую нагрузку, гуляя по обширным угодьям обычно после наступления темноты, и большую часть этого времени он повторял в уме атомные формулы. Это была жизнь монаха, какими и были многие искатели научной истины. Им разрешено вступать в брак, но часто их жены также являются искателями и работают рядом с ними в лабораториях, делясь острыми ощущениями при открытии истины, возможно, самыми приятными, что может испытывать мужчина или женщина. Больше нет континентов или островов для Колумба или капитана Кука, но есть вселенные бесконечно обширные и другие бесконечно малые. А также, это хорошо знал Ланни Бэдд, что в сознании человека есть вселенные, ожидающие поколения исследователей.
VII
На следующее утро произошло одно из величайших событий в жизни агента президента. Или так ему показалось. Вскоре после того, как он закончил завтракать, в дверь коттеджа тихо постучали, и когда он открыл, в дверях стоял старый джентльмен. Он был небольшого роста и слегка упитанным, и у него было круглое лицо херувима, которое мир знал, и любил, и ненавидел. У него были седые усы и щедрая солома седых волос, и, по-видимому, последним было трудно подчиниться, поэтому он просто оставил их в покое. На нем не было шляпы, а его одежда состояла из белой рубашки, открытой в горле, и брюк, которых не касался утюг. Он был одной из достопримечательностей этого явно чопорного города, и он, должно быть, знал это. Он наблюдал за этим городом парой карих глаз и приветствовал его самой счастливой и очаровательной улыбкой, которую мог вообразить любой человек на земле.
«Мистер Бэдд?» — спросил он, а затем: «Доброе утро, я профессор Эйнштейн».
«О, заходите, профессор!» — воскликнул Ланни. Он был ошеломлен оказанной честью и так и сказал, после чего великий человек ответил: «Это я должен говорить так, потому что мне сказали, что у вас есть смелость вернуться в нацистскую Германию, чего я не смогу никогда. Мы оба нужны этой стране, поэтому мы будем друзьями».
— Спасибо, от всего сердца, профессор.
— Ja wohl-за работу! Я попытаюсь наименьшими словами дать вам обзор проблемы, которую мы пытаемся решить. Очень жаль, что мы должны использовать эти гигантские силы, чтобы уничтожить жизнь, но так часто было в истории науки, и сейчас это так трагически снова. Мы сталкиваемся с ситуацией, когда Германия получит атомную бомбу, если мы этого не сделаем. Это наше единственное возможное оправдание. Мы согласны с тем, что национал-социалистический террор должен быть подавлен, и что все остальное решим позже.