Ирма теперь была графиней, и именно этого она и хотела. Так она получила что-то за свои деньги. Будучи женой Ланни Бэдд, она мало что получила, потому что Ланни не уважал деньги и откровенно попирал их. Он не считал, что было весело истратить огромные суммы, развлекающие толпу людей, которым было на вас наплевать и которые могли бы вас оскорбить на улице, если бы вы разорились. Но теперь, как у леди Уикторп, у Ирмы было целое сообщество, восторгающееся ею, и обращающееся с нею с церемониями. Красивая брюнетка тридцати лет, спокойная и обладающая чувством собственного достоинства, она шествовала рядом с синеглазым розовощеким его светлостью, зная, что все в порядке. Если время от времени она находила его слегка скучным, она бы не призналась в этом даже себе. Она родила ему двух сыновей и, таким образом, уладила свое обязательство перед британской аристократией. Тот факт, что у нее был ребенок по предыдущему браку, и что отец этого ребенка их посещал, жители Уикторпа принимали, как американизм.
VIII
То, что теперь делали лорд и леди Уикторп, было попыткой спасти цивилизацию. Их собственная фраза, и они были абсолютно серьёзны в этом. Ланни знал «Седди» с детства, когда тот был ещё виконтом. Он был всегда серьезно настроен и много говорил о долге перед Империей. Теперь он сказал: «Эта война — самая трагическая ошибка в нашей истории». Лицо его жены, обычно такое спокойное, выражало боль и она добавила: «Самая жестокая и безнравственная!» Женщина больше думала о человеческой стороне. Молодые люди уходили и не возвращались, дома превращались в щебень, женщины и дети, гибли под ним.
«Мы должны найти способ остановить это», — продолжил свою светлость. — «Мы просто отбрасываем наше наследие, мы отдаем всю Европу банде азиатских варваров».
Это была точка зрения большой группы британских аристократов, промышленников, деловых людей. Даже после Дюнкерка было много людей, которые были в душе уверены, что никто не мог выиграть от этой войны, кроме Сталина. В их воображении он гляделся кавказским деспотом, злорадствующим над ошибкой, которую совершили его капиталистические враги. Он сидит, наблюдая, готовясь прыгнуть в конце, когда другие народы полностью истощатся. «В мире две великие цивилизации, англосаксы и немцы», — заявил Седди — «и эти двое собираются уничтожить культуры друг друга и оставить мир меньшим племенам. Разумеется, Гитлер должен видеть это, как и мы!»
«Он это видит», — ответил Ланни. — «Он изложил это практически теми же словами. Проблема в том, как собрать обе стороны».
Эта пара не знала никого другого, кто был в состоянии встретиться с нацистами в настоящее время. Так что теперь они приступили к его перекрёстному допросу и стали пить каждое его слово. Номера Один, Два и Три. Гитлер, Геринг и Гесс. Они приехали в Париж на парад победы, и Ланни переговорил с ними. Они все были в согласии, у них не было ссоры с Великобританией, никаких претензий к Британской империи. Они не хотели ничего, кроме свободных рук в Восточной и Центральной Европе, в той части мира, в которой англичане не имели собственного интереса и куда не имели права вмешиваться.
Гитлер повторял это снова и снова в своих речах. Он заверил Ланни, что готов уйти из Франции, кроме, быть может, Эльзаса-Лотарингии. Он был готов помочь восстановить Бельгию, Голландию и Норвегию, которые он был вынужден взять частично из-за особенностей географии и отчасти из-за британских интриг. Гитлер был уверен, что он может вторгнуться в Британию, но он этого не хотел, и не мог понять, почему британские правящие классы не смогли оценить услугу, которую он им оказал, в подавлении красных на всей большей части Европы. Не говоря уже о его предложении вторгнуться в гнездо стервятника на востоке и разбить его раз и навсегда. Гитлер сказал: «Польша? Um Gottes Willen, как мы дошли до того, чтобы вступить в войну за Польшу? Польша — это свинарник, Польша воняет! Вы, британцы, говорите американцам, что верите в демократию, вы, конечно, но даже если бы вы это сделали, что это с Польшей, диктатурой помещиков и полковников? Польша — это рассадник тифозных вшей!»
Все это казалось таким простым для Уикторпов и их маленького кружка единомышленников. Они не были пацифистами, но они хотели сражаться на правильной войне. И когда они узнали, что они сражаются на неправильной, то скорбели по каждой капле британской крови, каждому мертвому Томми или офицеру, каждому разбомбленному дому, каждому заводу, верфи, нефтяному резервуару и еще по многому чему. Они скорбели по немцам почти также же, как по своим. Они были совершенно уверены, что, если к нацистам будут относиться с терпимостью и предупредительностью, то они придут к тому же консерватизму, что и британские государственные деятели. «Вы знаете, что мы были довольно грубыми в старые времена», — заметил Седди, который любил читать историю. — «Построение империи никогда не было пустыми словами. Возьмите Клайва, например, или, если на то пошло, Сесила Родса». Он разговаривал со старым другом и мог говорить откровенно.
Ланни сообщил о Петене и его режиме. Они находятся в оскорбительном положении, но они попали в него по своей собственной вине, заявил благородный граф. Англии не нужно было делать то же самое. Гитлер не желал ничего подобного, а кто говорит иначе, тот просто обманывает и является демагогом, открытым красным или замаскированным. Британия и Германия должны быть друзьями. Они должны определить свои независимые интересы и признавать право друг друга жить и расти. Мир был достаточно большим, но не настолько большой, чтобы поддерживать войну. Должно быть немедленное перемирие, затем откровенное обсуждение и урегулирование. Черчилль, конечно, должен уйти в отставку. После того, как Ланни рассказал всё, что он узнал об усилиях, предпринимаемых с этой целью, Седди подробно рассказал о предложениях Гитлера через своих агентов в Ирландии и сэра Сэмюэля Хора в Испании. Их этого что-то наверняка выйдет, заявил его светлость.
IX
Ланни ждал, когда пара поднимет тонкую тему, о которой упомянул Рик. И, наконец, Ирма заметила: «Седди думает об уходе, и нам обоим интересно, что ты подумаешь об этом».
«Ты меня удивляешь», — ответил секретный собеседник. — «Разве вы не пожертвуете большим влиянием?»
— Мы так не думаем, Ланни. Для нас невозможно работать при нынешнем кабинете.
— Я знаю, что постоянные чиновники не должны иметь ничего общего с политикой, но я всегда был уверен, что Седди находит способы дать почувствовать своё влияние.
— Раньше это было так, но время, похоже, прошло. Черчилль доминирует во всём, и никто не смеет поднять голос против. Он действительно считает, что он может выиграть эту войну, он хочет попробовать, даже если он разрушит всю Европу.
— Я боюсь, что это человек, который является жертвой своей ненависти. Но что касается Седди, я смущен, увидев, что он отказывается от карьеры, которая так много значила для него. Разве вы тебе не будет недоставать твоего обычного распорядка дня, старик?
— Мне он нравился, пока я думал, что я что-то делаю, но я больше не чувствую этого, и меня раздражает принимать приказы заблуждающихся людей.
— Но глянь дальше, Седди! Времена наверняка изменятся.
— Чтение нашей истории убеждает меня в том, что в конечном итоге англичанин не страдает политически из-за своей совести.
«Возьми Рамсея Макдональда» — сказала Ирма. — «Он выступал против последней войны, но после того, как все закончилось, он стал премьер-министром».