Эти правила выражали безграничный цинизм в отношении человеческой природы, и неверие превращалось в веру. Это было презрение, вызванное приступами жадности. Это была измена душе человека, возведенная в систему бизнеса, организованного, систематизированного и распространенного во всех уголках земли. Этот особый «лакомый кусок сыра», одна из тех фраз, которые Ланни узнал накануне вечером, предлагался миру, шатающемуся на краю пропасти. Пока шёл предварительный закрытый просмотр кинофильма, Лондонский мост мог быть взорван, а Британская империя обрушиться. Прежде чем закончится демонстрация фильма, сама Америка могла вступить в борьбу за свою жизнь. Но толпа все равно будет хохотать, когда «дама» получит шлепок по «попе».
Ланни подумал, что не случайно Херст искал убежища в этом экранном мире. Его личность и его жизнь были воплощением той же измены человеческой душе. Более полувека его газеты скармливали скандалы и убийства американской публике. Он устраивал психологические ловушки для их пенни и центов, и поскольку эти ловушки сработали, его презрение к жертвам было подтверждено. Так он накопил второе по величине состояние в Америке, и когда он получил его, то не знал, что с ним делать, кроме как построить эту карикатуру на дом, эту самую дорогостоящую свалку на земле. Вот она, и он приглашает сюда свору придворных и подхалимов и развлекает их, показывая им карикатуру на самих себя, на мир, пустой и ложный, как и сам Сан Симеон. Самый невероятный факт — так думал президентский агент — он заставил их взглянуть на это! Он сунул их нос в их же блевотину! Неужели он их так ненавидел?
III
Хозяину рассказали о его новом госте, и после показа фильма Ланни предложили посмотреть кое-что из специальных сокровищ в этом доме. Так Ланни узнал новую сторону этого странного человека. Он действительно любил красивые вещи. Но не тех, кто их производил. Во время пребывания в Сан Симеоне Ланни не встретил ни одного художника, и он видел очень мало предметов искусства, созданных ныне живущими людьми. То, что любил Херст, были вещами, которыми можно восхищаться, показывать и, прежде всего, обладать. Он открыл ключом специальный шкаф и достал редкую вазу из венецианского стекла. Это было что-то чудесное, густой зеленый цвет, переходящий в цвет облачного, полупрозрачного молока, и если держать вазу на свету, её цвета дрожали и переливались, как будто она была живая. «Когда у вас есть что-то подобное», — заметил владыка Сан Симеона, — «вы испытываете удовольствие, которое вы переживаете, вы думаете об этом как о друге».
«Конечно», — ответил эксперт, который знал кое-что о человеческой душе, а также о ценах на картины. — «И это никогда не станет чем-то другим. Его не подкупишь, оно не предает и не оклевещет, оно не пытается ничего извлечь из вас».
Была ли вспышка света в этих бледных пустых глазах, или это было просто отражением от блестящей поверхности вазы? «Я вижу, что вы понимаете смысл в искусстве, мистер Бэдд», — заметил хозяин.
Они бродили по залам этого частного музея, и Ланни не нуждался в предварительной подготовке. Он знал этих художников и их произведения, и мог рассказать интересные истории об обоих. Он мог бы дать точные технические комментарии. И, что самое важное, он знал их цены. Он привык разговаривать с людьми, которые жили деньгами и за деньги, и здесь был один из величайших денежных воротил в мире, человек, который скупал не просто все виды вещей, но и мужчин и женщин в самых разных целях. Когда он приехал в Нью-Йорк, полвека назад, чтобы проложить себе дорогу в столичную журналистику, он купил большую часть сотрудников Пулитцера. Он даже взял в аренду помещения в небоскрёбе Нью-Йорк-Уорлд-билдинг, где размещалось издательство Джозефа Пулитцера, чтобы сделать это со скоростью и удобством. Он купил редакторов, писателей, рекламистов и распространителей. Он просто предложил им оклады в два раза больше. И у него было такое же отношение к картинам. Когда он хотел, он получал её, независимо от цены, но цену запоминал!
Итак, теперь Ланни заметил: «Я нашел картину Гойи, похожую на эту, четыре года назад, когда бежал от войны в Испании, и я продал ее в Питтсбурге за двадцать пять тысяч долларов». Хозяин ответил: «Я купил эту за семнадцать тысяч, но это было давно». И затем Ланни: «Это прекрасный образец, теперь он может принести тридцать или сорок тысяч. Состоятельные люди обнаружили, что старые мастера — это форма разумных инвестиций и имеют то преимущество, что за них не нужно платить налоги».
Вскоре они предстали перед Каналетто, вид светлой и ясной Венеции. Ланни заметил: «Я недавно продал похожую картину для Германа Геринга».
Это была приманка, и ее заглотали мгновенно. — «Луэлла говорит, что вы хорошо знаете Геринга, а также Гитлера».
— Мне улыбнулась такая удача. Я знаю фюрера уже примерно тринадцать лет, а Германа в половину меньше.
«Они необыкновенные люди», — сказал хозяин. — «Я хотел бы поговорить с вами о них когда-нибудь, пока вы здесь».
«С удовольствием, мистер Херст». — Это было согласие.
IV
В середине воскресного утра, когда гости вышли на свежий воздух, чтобы развлечься в поместье, или посидеть на веранде на солнце и почитать свежие выпуски Examiner, доставленные на самолете, издатель пригласил своего нового друга в кабинет, куда никто не мог зайти без приглашения. Там Ланни предоставил ему сокровища знаний о фашизме и нацизме, которые накопил за два десятилетия. Он рассказал, как он впервые увидел Муссолини, тогда ещё журналиста, в траттории в Сан-Ремо в яростном споре со своими бывшими красными коллегами. Как позже, в Каннах, он брал у него интервью во время международной конференции. Он рассказал о Замке Штубендорф, где он в детстве посетил Курта Мейснера, и о Генрихе Юнге, который стал одним из первых нацистов, и взял с собой Ланни в квартиру Ади в Берлине в те дни, когда у фюрера не было ни этого, ни какого либо другого титула.
«Я думал, что в то время я был чем-то вроде Розового», — сказал Ланни, — «и у Гитлера была такая же программа, как у вас, когда вы были молоды, мистер Херст. Он собирался положить конец процентному рабству, как он это называл, и разрушить тресты, и это звучало как передовицы Брисбена со всеми важными фразами заглавными буквами».
«Это было давно», — заметил издатель, возможно, из-за ностальгии. — «Мы все узнали, что тресты могут быть полезны при надлежащем регулировании».
— Конечно, но программа понравилась людям в Берлине и Мюнхене, как это было в Нью-Йорке и Чикаго. Это факт, который я указал своим друзьям в Англии и Франции, что нацисты пришли к власти, не как движение, чтобы подавить красных и сохранить крупные деловые предприятия, они пришли как радикальное движение, предлагая людям то, что те считали конструктивной программой. И она очень напоминала старую популистскую программу в этой стране.
«Вы правы», — сказал мистер Херст. — «Но проблема в том, что Рузвельт украл все наши идеи, и что мы можем сделать?»
— Конгрессмен Фиш задал тот же вопрос, когда я упомянул об этом, но я не мог ответить, потому что моя специальность — это живопись, а не искусство управлять государством. Все, что я могу сделать, это указать на факты, которые я наблюдал. В странах, где люди имеют право голоса, вы должны обещать им что-то желательное, иначе оппозиция превзойдет вас.
— Они повышают цену выше и выше, мистер Бэдд. Я уже давно говорил, что если повышение продолжится, то это приведет к разрушению нашей демократической системы.