- Может, и вру Алёха. Только после допроса парня вашего схватили, который с тобой ехал... били его смертным боем... и часть твою наполовину выкосили... Может, и вру.
И снова – боль, дурнота, цветные круги перед глазами.
- Помоги встать, – придя в себя, хрипло сказал Науменко. – Да помни, если слово пикнешь кому – язык вырву.
- Я сам себе не враг, – миролюбиво отозвался Дугин.
И он молчал все эти годы.
- На моей памяти было два случая: пожар и воровство, – выдержав долгую паузу, сказал Науменко. – Тут без тебя не обошлось. Молчи, знаю!
- Беда с тобой, Алёха! Несёшь какую-то чертовщину...
- Не юли! Вижу, что всех запутать хочешь. Ума у тебя не хватит. Скорей сам запутаешься. Хочу упредить: если опять что случится – замешан ты или нет, – жив не будешь. Сам учти и другим накажи. Мне терять нечего...
- Не того пужаешь, – отмахнулся Дугин, но ему стало не по себе: «Конченый! Такой хоть на что решится...» – подумал, по коже поползли мурашки.
- Заявлять на тебя не стану, – продолжал Науменко. – Поздно. Когда понадобится – своей властью управлюсь. Живи пока, хоть и незаконно это. Сволочи не должны топтать землю.
- Топчут! Куда их денешь?
- И ты до поры топчи. Оступишься – не подымешься...
Науменко уставился в фиолетовое окно и долго молчал. Его молчаливое отчаяние что-то шевельнуло в душе Дугина. Дугин смущённо кашлянул, не зная, уходить ему или остаться.
- Ты робь, Дугин! Изо всех сил радей для колхозу! – переходя на шёпот, просительно заговорил Науменко. – Подымать его надо. Это и будет для тебя высшей мерой. Заслужишь – всё забуду. Хоть и заждалась тебя пуля... Сгинь теперь!
- Ишь какой ушлый! – шагая домой, думал Дугин. – Я буду радеть, а ты меня за чужие провинности кончишь...
Он не считал себя виноватым в том, что по его наущению Митя поджёг колхозные амбары и угнал из пригона овец.
«Я-то своих рук не прикладывал!»
А сам подстерегал случай.
Случай с Сазоновым помог ему впутать Прокопия.
Случай с Бурдаковым помог оклеветать Гордея.
«Случай не подведёт!» – думал Дугин, хотя для себя лично он немного извлёк из того, что Сазонова ударили по голове, а Гордей несколько дней отсидел под следствием.
Дома, усевшись за стол, он старательно выводил на бумаге слова доноса, меняя наклон букв в левую сторону.
Строчки выписывались неровно, как жизнь человеческая, клонясь то влево, то вправо, а то убегали вниз или поднимались вверх.
«...Означенный гражданин Науменко был не раз замечен мною в сношениях с белыми. По его упреждению в руки врагов попал знаменитый герой наш товарищ Камчук, которого при том терзали и с верёвкой на шее волокли за конём. Кабы я не страшился за свою жизнь, поставил бы полную подпись. Боюсь, и потому подписуюсь Верным человеком».
Дописав последнее слово, Дугин перечитал творение рук своих и недовольно покачал головой.
«Надо будет переписать. А то буквы, как зайцы от охотника, во все стороны припустились».
Сунув послание за божницу, зашептал молитву.
«...Да воскреснет бог и разыдутся врази его. И да бегут от лица его ненавидящие его. Яко исчезает дым – да исчезнут. Яко тает воск от лица огня. Тако погибнут беси...»
Глава 25
Перед окончанием курсов Прокопий на несколько дней отпросился домой. Едва успев поздороваться с родными, ушёл к Марии.
Он много недопонимал в их непростых отношениях и тревожился за любовь, в которую вкралось нечто холодное, непонятное.
Мария была добра и чутка: ласкала даже тогда, когда на душе у неё, как и сегодня, кошки скребли, – и он замечал это. От этого было печально и неспокойно. На всём лежала пелена грусти и недоговорённости. А снять её Прокопий никак не умел. Возможно, здесь сказывалась разница в годах, над которой Мария не сумела одержать верх.
Она тайком выщипывала у себя седые волосы, но седина, словно в насмешку, всё гуще усеивала голову. Тонкая, стройная, с бледным чистым лицом, она казалась моложавой, молодой почти девушкой. Лишь в глазах плескалась постоянная бабья тревога. От неё по лицу, у губ и под глазами расходилась лёгкая, едва заметная морщь. Прокопий любил целовать эти тонкие нежные морщинки...
Утром молча оделся и грустно побрёл по сонной деревне.
У печки, как всегда по утрам, возилась Александра. Отец покачивал на ноге улыбающуюся Фешку.
- Явился, полуночник! – нахмурилась мать.
- Пройди в горницу, – велел отец, снимая с ноги Фешку.
Раздвинув на окнах занавески, сел на табурет у зеркала и негромко спросил: