Учитель, кряхтя, поволок прутья, теряя их по пути.
Через час подле болота вырос балаганный городок, уложенный сверху и с боков травою.
- Меня к себе пустишь? – робко спросил учитель.
- Шибко надо! – отвечал Федяня. – Я лучше девку приглашу. Пойдёшь в артель, Шурёна?
- Иди сюда, Александра! – позвала Афанасея. – А ты, выродок, с глаз скройся, пока я добрая!
Парень забился в балаган и, высосав там бутылку водки, сгинул в лесу.
- Гли-ко! – указала Фёкла на косцов, которые маячили вдали. – Ровно ласточки на проводе.
Её и Шуру назначили поварихами. Афанасея, отставшая от косцов, им помогала.
- Согласно идут! Пойти покосить, что ли?
- Сиди – накосишься. Наше дело бабье...
- Бабы-то мы в постели. А на работе поболе их гнёмся...
Тёплою водицей брызнули поздние сумерки.
Задремали кузнечики.
Примолкли в камышах утки.
С торжественной медлительностью возвращались косари. Развесив на ветки берёз остывающие косы, неторопливо смывали с себя пот, курили. Парни и девчата, не успев присесть, сновали вокруг балаганов, плескались водою. Иные подсаживались к костру, который, дразнясь, показывал бесчисленные красные языки.
Порхали редкие приглушённые фразы, пока в ночи не повисла песня. И хоть запевал её немудрящий жестяной голосок, но лилась она задушевно и трогательно.
- Выводил Евтропий. Ему сразу же отзывались женщины и бережно несли нехитрую мелодию чрез весь белый свет.
Куда подевалась пьяная горластость, сопутствующая всякой песне в праздничные дни! Удивительную светлую грусть источали голоса. Песня плыла над одиноким костром, над тихим лесом и где-то далеко и неслышно терялась в ночи.
...И вдруг раздумчивую тишину расколола другая песня, пьяная, разгульная...
- Уже хватил! – сказала Шура и насильственно рассмеялась. Ей почему-то было стыдно за Федяню, который успел в одиночку напиться и теперь своими разухабистыми выкриками сломал тесную задушевность, не такую уж частую гостью.
- Ну и варначище! – рассердился Евтропий.
- Сколь живу, сроду на покосе пьяных не видывал, – сказал Панфило.
- Выгнать его, да и только.
Подойдя ближе, Федяня протолкался к костру.
- Хватит ныть! – сказал он. – Давайте весёлую!
- На первый раз прощу! – сурово сказал Евтропий. – На второй спуска не жди. Теперь спать. Утре до свету подыму.
- Хы! Спать! Ноне вся Сибирь бессонницей мается... Сыграй!
- Спать!
- Ишь ты! Кочка на ровном месте! – удивился Федяня и, удаляясь, пропел:
- У-ж-жинать! – позвала Фёкла.
За болотом отсчитывала кукушка.
Глава 39
Утром Евтропий поднял косарей до зари. Молодых без церемоний вытягивал из балаганов за ноги, обливал водою из бочки.
Вышли по росе. Первый прокос по неписаной традиции начинал сам. Косил чисто, травинка к травинке. Под ровным рядом ни одного уса.
Жжжаажж-ахх... – выводила коса, под самый корень срезая траву. Волнисто и плавно нырял носок. Пятка мощно отбрасывала кошенину в валок.
Жжжаахх-аххх... ххжааххх-ааххх...
- Пятки ожгу! – возбуждённо кричал Панкратов, идущий вторым.
Евтропий сквозь зубы сплёвывает, не отвечает.
Через пять минут Панкратов начинает отставать и, горячась, прокашивать нечисто. Сзади на него наседает Федяня, который не знает, что такое усталость, смятое дыханье, точно родился без лёгких. Но и ему нелегко угнаться за Коркиным.
- Иди к бабам! – насмешливо советует он Панкратову. – Это как раз по твоим силам.
- Молокосос! – сердится Панкратов, с ещё большей яростью налегая на литовку.
Но работа не любит гнева. Трава не слушается, ускользает изпод жала. Панкратов бранится, всё чаще правит литовку, доставая из-за голенища оселок. Тем временем Евтропий заканчивает прокос, медленно движется обратно своим же следом, чтобы не примять траву у других косцов. Подле Панкратова останавливается: приподнимает валок: усы.
- Охредь! – вполголоса роняет он и видит, как буреет лысеющий затылок Панкратова.
- Может, всё-таки меня вперёд пустишь? – с уничтожающей вежливостью спрашивает Федяня.
Панкратов, не в силах что-либо сказать от стыда, кивает.
Вырвавшись вперёд, Федяня ухает во всю мощь. Прокосище хоть и не такой ровный, как у Евтропия, зато шире. По самое колено вздымается встрёпанная грива валка. Идёт он стремительно, будто не косит, а поле меряет, и чем дальше, тем быстрее. Вдруг под косой пискнули перепелята, рассыпались, как муравьи: попал в гнездо. На прокосе трепыхалась окровавленным горячим тельцем подраненная перепёлка.