Выбрать главу

В одном из писем ко мне Владимир Владимирович упоминает «Стеклянный глаз». Эту пародию на коммерческий игровой фильм, которыми тогда были наводнены экраны, и агитацию за кинохронику я сняла вместе с режиссером В. Л. Жемчужным на студии «Межрабпомфильм» по нашему с ним сценарию. Тема очень нравилась Маяковскому — она была в его плане. Вслед за ней я написала сценарий под пародийным названием «Любовь и долг, или Кармен» Первая часть фильма, который я собиралась снять по этому сценарию, вмещала в себя весь сюжет. Остальные части (каждая) посредством монтажа (кино тогда было еще немое) по смыслу противоречили друг другу, несмотря на то что ни одна из этих частей-картин не нуждалась для этого ни в одном доснятом метре.

Л. Ю. монтирует фильм «Стеклянный глаз». 1928

Часть I — основная: на одной заграничной кинофабрике был закончен боевик под названием «Любовь и долг».

Часть II — прокатная контора решила «слегка» перемонтировать картину для юношества.

Часть III — картину перемонтировали для Советского Союза.

Часть IV — для Америки из нее сделали комедию.

Часть V — кинопленка не выдержала, возмутилась, и коробки покатились для смывки обратно на пленочную фабрику.

Что-то в этом роде. То есть снова пародия на пошлую, беспринципную, равнодушную, антихудожественную кинематографию.

Я так подробно пишу об этом, потому что Маяковский был доволен такой затеей. Он всячески хвалил меня за сценарий, и ему захотелось сыграть в нем главную роль. В первой части это прокурор, переодевающийся апашем, чтобы поймать контрабандистов на месте преступления. Во второй — человек, живущий двойной жизнью. В советской — старый революционер, гримирующийся апашем для конспирации. В американской комедии — прокурор меняется одеждой с апашем для любовных похождений.

Вероника Полонская в фильме «Стеклянный глаз»

Когда Маяковский так горячо отнесся и к сценарию, и к своей роли в нем, мы решили снимать всей нашей компанией — Осип Максимович, Кирсановы, Асеев, Крученых, я… Оформлять тоже должен был кто-то из друзей-художников, не помню кто. Поставить помогут Игорь Терентьев и Кулешов. Денег за работу брать не будем. Попросим у Совкино на месяц павильон, и если фильм получится интересный и выйдет на экраны, тогда нам и деньги заплатят. И Володя, и я толкались во все двери. Предложение было непривычное — неизвестно, в какую графу его занести. Павильона нам не дали. Как я жалею об этом! Как было бы сейчас интересно увидеть Маяковского и его товарищей — молодых, всех вместе!

20 июля 1927 года, перед моим отъездом с Кавказа в Москву, я получила от Маяковского телеграмму: «Понедельник 25-го читаю лекцию Харькове твой поезд будет Харькове понедельник 12.30 ночи встречу вокзале». Мы не виделись почти месяц, и, когда ночью в Харькове я увидела его на платформе и он сказал: «Ну чего ты едешь в Москву? Оставайся на денек в Харькове, я тебе новые стихи прочту», — мы еле успели вытащить чемодан в окно вагона и я осталась. Как Маяковский обрадовался! Он больше всего на свете любил внезапные проявления чувства.

Помню в гостинице традиционный графин воды и стакан на столике, за который мы сели, и он тут же, ночью прочел мне только что законченные 13-ю и 14-ю главы поэмы «Хорошо!».

Маяковский знал себе как поэту цену, но все-таки всегда в нем оставалась неуверенность. Он как никто нуждался в поощрении, похвале, признании и напряженно и подозрительно всматривался в слушателя, когда читал новые стихи.

Он был счастлив, когда я говорила, что ничего в искусстве не может быть лучше, что это гениально, бессмертно и что такого поэта мир не знал. После строк

Если         я                 чего написал, если         чего                 сказал — тому виной                 глаза-небеса, любимой         моей                 глаза.

я мгновенно и банально представила себе небесно-голубые очи, и в голове моей промелькнуло — кто?

Круглые         да карие…

успокоили. Смешно было пугаться. Глаза-небеса Маяковского могли быть какие угодно, только не голубые.

Я несколько раз слышала, как, читая поэму «Про это»:

В этой теме,         и личной                 и мелкой, перепетой не раз                 и не пять, я кружил поэтической белкой и хочу кружиться опять,

— вместо «не раз и не пять» говорили «не раз и не два» — сила словесной инерции. Так и мне по инерции показалось, что если глаза-небеса, то, конечно, голубые.

Штрихи к портрету автора

ВЕРОНИКА (НОРА) ПОЛОНСКАЯ (1908–1994)