«Порвать хрип» — русское народное выражение. Не гипербола. Прокусить шею здорового человека другой здоровый человек — не может. Наши челюсти, ещё со времён австралопитеков, не предназначены для убийства сородичей. А вот собственно «хрип»… Перегрызть — нет. А вот «вырвать»… Русский народ, даже в фольке, очень точен в анатомических подробностях.
Ухватил. Сжал. Вдавливая челюсти. Жаль — они у меня не выдвижные. Между мышцами и собственно хрипом. Э… кадыком. Экий… щетинистый попался. Ещё сильнее. Я туда попал? — Точно, хрипит. Небритым хрипом. Ну и мерзость…
Пособие билось и трепыхалось. Больше сжимать не могу. Силушки богатырской в клыкачёнках моих отроческих — маловато. Как же там у штангистов? Жим, рывок, толчок. Жим — прошёл. Тогда — рывок.
Головой. Плечами. Всем телом.
Горячая, как кипяток, струя крови. Мне на плечо, на грудь, по ноге. Судорожный рывок «пособия». Тоже — всем. И — челюстью в моей руке. Поздно. «Поздно, дядя, пить „Боржоми“, когда…». Нет, почки-то на месте, а вот…
Суетня. Выплески крови. Распахнутая рана. Глаза. Тоже — распахнутые. Вылезшие из орбит. Скачут. Косят. Мутнеют. Закрываются. Тело обмякает. Отпускаю его челюсть, и голова падает на грудь. Колени подгибаются, он оседает вдоль столба. А кровь продолжает ещё выплёскивать. Неравномерно. Затухая. Что-то мешает мне дышать. Выплёвываю на ладонь. Так вот он какой — «хрип». Который вырывают. Кусочки мяса, трубочки, лохмотья, жилки… Б-у-у-э… Тьфу. Омерзительно. Экая гадость. А люди этим дышат.
Так. Тьфу. Не отплеваться. Вкус крови. Тьфу. Что дальше? Дальше… Зачем я всё это…? А.
— Курт, повтори.
Курт пытался убежать. Но команда «ко мне!» вбита ещё «с молоком матери». Хотя и не волчица его выкармливала. Пытался подползти, пытался сделать вид… Потом сел, задрал голову и завыл. Как по покойнику. По мне, что ли? Рано, дружище. Все там будем. Но сперва ты сделаешь то, что я велю. Сделаешь. Исполнишь.
Почему у больших собак такие грустные глаза? Вот он лёг на живот, положил голову на лапы, смотреть на меня боится, поднимет взгляд и сразу опускает, поскуливает… Хочется пожалеть. Обнять и плакать.
Я… кажется, меня несколько покачивало. И выворачивало. Никак не мог оттереть губы. Держал второго… второе пособие за плечо. Тот сперва орал, потом молил, потом рычал, потом скулил, обделался, пытался встать на колени… Демонстрационный экземпляр. Не интересно. Я держался за его плечо, смотрел на Курта, тыкал пальцем «тренажёру» в шею и повторял:
— Убей! Вперёд! Убей!
Я думал — Курт бросится на терпилу. И как-нибудь так, в ярости, злобе и рычании… Князь-волк поднялся, медленно подошёл к нашей тренировочно-воспитательной группе. Встал на задние лапы, положив передние терпиле на плечи. Посмотрел ему в глаза. Тот громко и вонько пукнул и обмяк. Обморок, похоже. Потом Курт внимательно посмотрел мне в глаза. Он же здоровый! Он же на задних лапах выше меня ростом! А я смотрел вверх, в эту здоровенную белозубую чёрную пасть, в дырки жёлтых глаз, за которыми пляшет… пламя адских печей. И тупо повторял, тыкая пальцем:
— Убей! Убей! Убей!
Курт сморщил нос, фыркнул и… и убил.
Как-то совершенно… по-пустяшному, как-то мимоходом. Начал опускаться и разворачиваться. Цапнул, дёрнул. Грациозно уклонился от фонтана, хлынувшей из разорванного горла терпилы крови. Брезгливо встряхнул лапой, на которую упало несколько капель. И ушёл. Не оборачиваясь. Сперва — шагом. Потом рысцой. Своей удивительной иноходью. Свойственной породистым скакунам и князь-волкам. Почти незаметными движениями. Будто переливаясь в этой туманной хмаре, в этом унылом сером пейзаже оврага поздней осенью. Исчез.
Обиделся? Разочаровался? Бросил? Он… Это навсегда? Насовсем?! У меня больше никогда не будет князь-волка? Факеншит! Не так! Мы больше не будем друзьями?! Мы не будем вместе?!
— Пойдём, боярич. Умыться тебе надо.
Ивашко. С растопыренным азямом в руках. Сухан с моей амуницией. Ряд лиц по краю оврага.
— Пойдём. Трясёт меня чего-то. Ты, Ивашко, меня не бросишь? Как волк.
— Пойдём. Нет. И он вернётся.
— П-почему? Он же… ушёл. Совсем. Иноходью.
— Потому.
Это случайное слово болталось в моей совершенно пустой голове. В пустоте отсутствия мыслей. Билось там о стенки черепа. Пока меня отдраивали и отпаривали. Намывали, кантовали и секли. Вениками в четыре руки. А оно — погромыхивало, постукивало и дребезжало. Ботало. Раздражало.