К этому моменту немецкие танки выдвигаются из-за леска и накрывают батарею огнём. «Переговорщик» погибает от первого же попадания. А не от пули лейтенанта, как должно быть. Или лейтенант так написал. Батарею раздолбали, остатки отошли и заняли следующую позицию, на «переговорщика» отправили похоронку: «Пал смертью храбрых».
Тюштяй — не лейтенант, обязан прислушиваться к «воле народа». Поэтому — алаверды — совет племени, в составе «атей» разных уровней, «людей войны», шаманов и просто «авторитетов» послал мне своего гонца. По типу как мордва с Иваном Грозным друг другу подарки слали:
Какое от меня «злато-серебро», так и мне в ответ:
Через три дня в лагерь привели Русаву. Четверо молодых эрзян на лодочке привезли её к моему верхнему по Оке посту. И бросили на песке под берегом.
Едва ли прошло две недели с того момента, когда я держал в руках горячее сильное красивое тело этой женщины. Ловил оттенки её мимики, восхищался смелостью и самообладанием, готовностью рисковать собой ради спасения соплеменников…
Она непрерывно плакала. Точнее — постоянно текли слёзы из её выдавленного левого глаза. Рассказывала о событиях после нашей встречи. Довольно неразборчиво — передние зубы были выбиты. Иногда чуть поворачивала пятнисто-безволосую голову. Какие у неё были роскошные волосы! Водопад!
— А где косы твои?
— Рвали. Вырвали.
Рвали не только волосы. Кормить детей ей уже нечем. И рожать… После раскалённого железа…
— Мара, как она?
— Почки отбиты, два рёбра сломаны, правым ухом не слышит — перепонка от битья лопнувши… и так… Нет, жить не будет.
Её дочка, прибежавшая на новость о появлении матери, тихонько выла, прижимаясь ко мне. А я закрывал ей ладонью глаза. Пока Мара с помощницами осторожно кантовала изуродованное тело.
— Они сказали… я — русская… вот и забирай своё… и уходи… там ещё кресты… добытые…
С пару десятков нательных крестиков. Оловянные, медные… Парочка — низкокачественного серебра. Где-то я уже видел вот так крестики вязанкой… А, вспомнил: у голядских волхвов в болоте за Рябиновкой.
— Велели сказать… тебе и твоим людям… уходите, а то — смерть. Они дозволяют уйти… Ты должен придти и им поклониться. Сам, без войска… И баб всех отдать. И наших, и своих. И майно… Злато-серебро… Тогда — выпустят. Они тама стоят… в Каловой заводи.
С-с-с…
Спокойно, Ваня. То, что ты в душе джентльмен — не означает, что остальные должны быть такими же. Что женщин не следует бить, что калечить людей без вины…
Так она же виноватая! Она же — чужая! Да ещё и обычай порушила — сама решать вздумала! А что вывела кучу людей из-под смерти — так врагиня же! По воле «Зверя Лютого» поступала, соплеменников сколько в неволю отдала, помогала остальных грабить! Гадина!
Она, несколько пришепетывая выбитыми зубами, рассказывала о событиях последних дней. Жаловалась. Плакала. Потом закашлялась. С кровью. Мара помрачнела ещё больше. А я засунул своё сочувствие в… подходящее для этого место, и стал задавать вопросы. О том урочище, о размещении людей, о численности и вооружении…
— Ваня! Ты чего задумал?! Их там сотни три!
— Вот именно. Пока они — в одном месте. А как со всех сторон из леса… как тараканы полезут… Хреновато будет.
— Уймись, Ивашко. Ежели лягушонок эту напасть не изведёт — нам всем не жить. Думай головушка плешивая. Может, и волос вырастет.
А чего тут думать? Если отряды лесовиков полезут из леса — нам конец. Счёт будет… хорошо если «один-один». Реально — хуже. Они привычны делать засады. Каждый шаг вне периметра — смерть. Ночь на посту — смерть. Остановить работы, стянуть всех на пятачок, пол-народа в караул? И ждать каждую ночь чьего-то предсмертного вскрика под ножом охотника?